РУБРИКИ

Происхождений цивилизации

   РЕКЛАМА

Главная

Зоология

Инвестиции

Информатика

Искусство и культура

Исторические личности

История

Кибернетика

Коммуникации и связь

Косметология

Криптология

Кулинария

Культурология

Логика

Логистика

Банковское дело

Безопасность жизнедеятельности

Бизнес-план

Биология

Бухучет управленчучет

Водоснабжение водоотведение

Военная кафедра

География экономическая география

Геодезия

Геология

Животные

Жилищное право

Законодательство и право

Здоровье

Земельное право

Иностранные языки лингвистика

ПОДПИСКА

Рассылка на E-mail

ПОИСК

Происхождений цивилизации

а именно: демографическое состояние, достигнутое ранней цивилизацией.

Ранние цивилизованные общества вплотную приблизились к

“демографическому рубикону”, предполагающему десятитысячное население

локального социума. Поведение членов такого демографически значительного

социума, как отмечалось выше (гл. II, 2), начало подчиняться действию

статистического закона больших чисел. Если первобытные общины были

малопредсказуемыми статистическими объектами, то цивилизованный социум,

подчинившись закону больших чисел, фактически стал следовать динамическим

закономерностям. Динамические закономерности предполагают полную

предсказуемость поведения подчиняющихся им объектов. Напротив,

статистические закономерности дают лишь вероятность типичных линий

поведения отвечающих им совокупностей объектов. Когда совокупность

объектов начинает подчиняться действию закона больших чисел, все варианты

ее вероятных линий поведения становятся практически однозначно

предсказуемыми. Хотя, строго говоря, поведение таких крупных

совокупностей объектов по–прежнему отвечает статистическим

закономерностям, в том числе закону больших чисел, фактическое отличие

этого статистического поведения от поведения, описываемого динамическими

закономерностями, становится несущественным. Учитывая эти оговорки, можно

в известном смысле утверждать, что десятитысячный цивилизованный социум

стал практически динамическим объектом, чем начал радикально отличаться

от любых малочисленных первобытных сообществ, являющихся целиком

статистическими объектами.

Десятитысячный цивилизованный социум приобрел ряд свойств, имеющих

прямое отношение к его способности выявлять и предсказывать сущности. В

условиях действия закона больших чисел становилось предсказуемым не

только поведение членов цивилизованного общества, но и характер

информации, находящейся в их распоряжении. Цивилизованный социум

превратился в своего рода “живой компьютер”, и принципы его действия в

общем виде выглядят так.

При наблюдении некоего класса явлений единичный наблюдатель имеет

большое число шансов получить информацию об их несущественных случайных

чертах и лишь один шанс непосредственно отразить лежащую в основе этих

явлений сущность. Эта зависимость несколько необычна для здравого смысла,

поскольку на соответствующем ему уровне рассуждений кажется, что как раз

основу регистраций наблюдателя в нашем случае должны составить наблюдения

сущности, поскольку они, в отличие от регистраций случайных черт явлений,

повторяются. Действительно, все это так. Однако повторяющиеся регистрации

сущности сливаются для наблюдателя в единое регистрационное событие (как

следует из теории информации, см. выше), в то время как регистрации

случайных черт явления остаются независимыми и количественно полностью

подавляют регистрацию сущности, в результате чего наблюдатель попросту

воспринимает ее как самую рядовую. Подчеркнем, что мы обсуждаем поведение

наблюдателя, лишенного классических методик выявления сущностей, т.е.

наблюдателя, отвечающего самому начальному состоянию науки.

Если мы перейдем от случая с единичным наблюдателем к случаю с двумя

или более наблюдателями, регистрирующими одну и ту же предметную область,

мы обнаружим, что судьба регистрации сущностей начинает изменяться. В

арсенале множественных наблюдателей по–прежнему будет много неповторимых

случайных регистраций явлений, но одновременно и серия идентичных

регистраций сущности. Общая информация этих множественных наблюдателей

распадется на пласт анархических случайных сведений и серию идентичных

наблюдений сущности.

Если перейти теперь к информационно-связанному социуму, перешагнувшему

“демографический рубикон”, и представить этот социум как вариант

множественного коллективного наблюдателя, то обнаружится следующая

картина наблюдения этим социумом какой–либо предметной области. Часть

наблюдений этой области составят регистрации неповторимых и

непредсказуемых случайных черт явлений, а другую часть составит

практически однозначно предсказуемая серия идентичных регистраций

сущности, лежащей в основе этих явлений. Иными словами, в этом мысленном

эксперименте мы пришли к демографически крупному социуму, подчиняющемуся

закону больших чисел, а потому получающему предсказуемые идентичные

наблюдения сущности (если социум повторит опыт наблюдений, он получит

статистически тот же результат). Таким образом, мы пришли к социуму,

способному выявлять и предсказывать сущности, и эта его особенность

связана со статистическими свойствами социума, обусловленными его

подчинением действию закона больших чисел. Конечно, этот мысленный

эксперимент надо принимать условно. Однако, информационно связанный

цивилизованный социум, стихийно наблюдающий действительность, вполне мог

время от времени стихийно выявлять в ней сущности и даже предсказывать

их.

Мы предполагаем, что раннецивилизованный социум, приблизившись к

“демографическому рубикону”, действительно уподобился “живому

компьютеру”, способному накапливать информацию о сущностях, выражающих

определенные позитивные знания о природе и обществе. Дальнейшая судьба

этих сущностей зависела уже от средств хранения информации, которые в

раннецивилизованном обществе уже существовали (письменность). Знания,

получаемые социумом таким автоматическим путем, должны были отражать все

сферы действительности, знакомые социуму. При этом сама система знаний

представляла собой конгломерат, во многом независимо полученных сведений,

а сами сведения носили отчасти прагматический, но нередко и

непрагматический характер. Именно такой и была система ранних научных

знаний в Египте и Месопотамии (см. далее). Наиболее вероятной формой

фиксации полученных таким образом знаний должны были быть списки

выявленных сущностей, и именно в такой форме мы находим научные

письменные памятники в Месопотамии. Автоматически накапливающий знания

социум действовал без идеологических ограничений, что обусловило светский

характер множества зарегистрированных им сущностей. Их, в соответствии с

современными представлениями, относят к собственно научным. Однако в

раннецивилизованном обществе не проводилось четкого разграничения между

светским и религиозным знанием, и в стандартные месопотамские списки

сущностей вносились, наряду со светскими, религиозные и гадательные

(связанные с гаданием) сущности. Последние в действительности имели не

метафизическую, а социальную природу, так что их эмпирический генезис

вполне представим.

Как можно видеть, появление научных знаний в раннецивилизованном

обществе вполне объяснимо. При этом следует помнить, что упрощенно

материалистическое, прагматическое объяснение генезиса

раннецивилизованной науки совершенно не отвечает ее известному состоянию,

во многом отнюдь не прагматическому. В частности, упрощенно

материалистическая концепция генезиса наук предполагает, очевидно, что

первыми формами наук должны были оказаться сельскохозяйственные науки,

технические области знаний, связанные с ремеслом, зодчеством, горным

делом, навигацией и т.д. В действительности в шумеро–египетских корпусах

научных знаний эти сферы представлены более чем скромно, и складывается

вполне определенное впечатление, что ранние науки во многом, но, конечно,

не всегда, были оторваны от практики. Это обстоятельство легко

объясняется нашей гипотезой генезиса науки как следствия автоматической

деятельности социума по фиксации сущностей без различения прагматических

и непрагматических их источников. Генезис науки, по нашей гипотезе, был,

конечно, следствием вполне материальной деятельности социума, но эта

деятельность была достаточно далека от ее наивно прагматического

понимания. Собственно прагматические знания существовали в

раннецивилизованном обществе так же, как они существовали в первобытном

обществе и как они имеются, по существу, и у животных. Однако эти

прагматические навыки общения с действительностью явно не были

первоисточником своеобразной ранней науки.

Генезис ранней науки был, в конечном счете, следствием

мезолит–неолитического демографического взрыва, породившего “живой

компьютер” ранней цивилизации. По аналогичным же причинам первый этап

современного демографического взрыва (XI — середина XVI в.) вызвал в

Западной Европе научную революцию Нового времени, на деталях которой мы

не можем здесь останавливаться.

В открытии архетипа сущности вещей участвовал, конечно, не социум в

целом (как мы постулировали для простоты изложения выше). Реальность его

открытия была, видимо, сложнее. В рассмотренной выше схеме эвристической

деятельности социума — “живого компьютера” общество представлено нами как

бесструктурный демографический конгломерат, которого в действительности

никогда не существовало. Члены этого абстрактного социума в равной мере

должны бы были заниматься сельским хозяйством, ремеслом, торговлей и

умственным трудом. Такой социум действительно открывал бы сущности

согласно вышеописанной схеме. В действительности цивилизованное общество

было разделено на профессиональные группы с соответствующей

специализацией деятельности. Умственный труд стал достоянием

соответствующего подразделения труда, и есть все основания считать, что в

этом подразделении умственный труд был концентрированно представлен в той

пропорции, которая была бы свойственна социуму в целом, не будь он

разделен на профессиональные группы. Это вытекает из того обстоятельства,

что объем умственного труда общества пропорционален уровню

производительности труда социума и объему высвобождаемого благодаря этому

уровню нерабочего времени. Часть этого общесоциального нерабочего времени

могла быть употреблена обществом для стихийной эвристической деятельности

по отысканию сущностей сообразно нашей вышеприведенной схеме рассуждений.

В действительности эта часть нерабочего времени, по–видимому, полностью

стала достоянием подразделения умственного труда, члены которого были

освобождены от материально–производственных забот. Тем самым все

статистические эвристические свойства социума были делегированы им в

подразделение умственного труда, которое стало полноценным

представительством эвристических свойств социума, приблизившегося к

“демографическому рубикону”. Абстрактный десятитысячный социум мог бы

открыть какую–нибудь сущность в результате одноактного наблюдения

(разумеется, мы говорим условно). Подразделение умственного труда могло

справиться с той же задачей в результате многократных наблюдений одной и

той же предметной области (может быть, разными поколениями наблюдателей).

Как представляется, открытие математических сущностей в Шумере и Египте

произошло именно таким путем. Количественная статистическая сторона

специализированной эвристической деятельности мало известна. Поэтому мы

ограничимся предположением, что подразделения умственного труда

раннецивилизованных обществ способны были имитировать статистическую

эвристическую деятельность десятитысячного социума. В частности,

составляя изо дня в день и из поколения в поколение количественные

хозяйственные таблички и наследуя в письменной форме результаты и методы

своих расчетов, шумерские (и, вероятно, египетские) писцы вполне могли

получить статистический материал, эквивалентный эвристическому опыту

десятитысячного социума. Открытие первых научных сущностей опиралось,

таким образом, на специализированный умственный труд и письменную форму

наследования его результатов, эквивалентных статистическому

эвристическому опыту десятитысячного социума наших вышеприведенных

схематических рассуждений.

Первые научные сущности раннецивилизованного общества охватили многие

основные области знания, которые существуют и поныне: математика,

астрономия, география, филология, право, история, медицина, зоология,

ботаника, минералогия, химия (см. далее). Генетическая связь предметных

областей соответствующих наук маловероятна. Независимость этих первонаук

показывает, что в их институциализации не было централизованного начала.

Вероятно, статистически действующее подразделение умственного труда

непреднамеренно обнаружило серию сущностей, попавших в сферу ее опыта

областей. Это обстоятельство объясняет отсутствие в списке первонаук

сельскохозяйственных и технических дисциплин. Наукам первого поколения

отвечали сущности элементарного уровня глубины. Наиболее ранние системы

знаний представлены в египетской и шумеро–аккадской письменных

традициях[119]. Ведущую дисциплину этих систем знания составляла

математика, начала которой относятся в Шумере к позднеурукской эпохе

(3520/2815 14С до н.э.), а в Египте, по крайней мере, к нулевой династии

(3390–3160/2700–2500 14С до н.э.)[120]. Более того, научные знания

Месопотамии известны главным образом по учебным спискам, изучавшимся в

светских школах (э–дуба), и образцы подобных списков известны уже в

позднеурукский период, когда письменность была еще иероглифической.

Возможно, что отдаленные прототипы обучения, принятого в светской школе

(э–дуба), относятся еще к додинастической позднеурукской эпохе, однако

расцвет этой школы приходится на эпоху I династии Иссина (2017–1794/3 до

н.э.) и династии Ларсы (2025–1763 до н.э.), а закат - ко времени

разрушения Ниппура, Ларсы, Урука и Ура царем из I династии Вавилона

Самсуилуной (1739 до н.э.).

Памятники, связанные со школой э–дуба и синхронные ей, показывают

существование в Месопотамии системы знаний шумеро–аккадской традиции

примерно следующего состава. Имелась группа наук, пронизанных

количественными методами: математика, алгебра, теория числа, геометрия,

планиметрия, стереометрия, метрология, землемерие, география,

хозяйственное делопроизводство, агротехника, а также астрономия,

хронология, календарь. Хорошо были развиты гуманитарные дисциплины:

филология, языкознание, грамматика, иностранные языки, профессиональные

языки, литературоведение, дидактика, музыкальная культура, право, начала

истории. Скромнее представлены естественнонаучные дисциплины: медицина,

зоология, ботаника, минералогия, химия. Технологические науки, связанные

с ремеслом и зодчеством, не представлены вообще, от агротехники дошло

одно стихотворное пособие на шумерском, от химии — медицинские рецепты,

от технологии — рецепты изготовления цветной эмали и цветного стекла

(изобретенного хурритами в XVIII в. до н.э.), от зоологии, ботаники и

минералогии — отдельные списки терминов.

Как можно видеть, месопотамская система знаний не могла иметь

технологического происхождения и, судя по ее специфике, зародилась в

подразделении умственного труда. Шумеро–аккадские науки по большей части

были элементарны и далеки от наук Нового времени, хотя в области

математики их носители дошли до квадратных уравнений алгебраического

свойства (но без алгебраической символики). Однако тенденция к

систематизации знаний была выражена в Месопотамии определенно.

Перечисленные науки имели двоякое назначение: одни обслуживали в основном

внутренние нужды грамотных администраторов (“филологические науки”),

другие — их внешние функции по организации некоторых областей

общественной жизнедеятельности (хозяйственные приложения математики,

право): арифметика была связана с хозяйственным учетом, геометрия — с

рытьем каналов и бассейнов, вычислением объемов зернохранилищ,

строительством дамб и стен. Между тем даже в прикладных науках имелись

важные составляющие, не находящие никаких мыслимых приложений в

месопотамской реальности шумеро–аккадского времени (например, квадратные

уравнения).

Первая шумеро–аккадская система знания отличалась уже известной

дифференцированностью, отражающей наличие 10–11 отраслей знания и еще

большего количества их частных дисциплин. Между тем цивилизованное

общество, как мы неоднократно подчеркивали, представляло собой социальный

организм, тотально стремящийся интегрировать всяческие специализированные

проявления своей жизнедеятельности. В сфере светской науки социум двояко

нейтрализовал ее начавшуюся дифференциацию. Во-первых, педагогический

курс светской школы (э–дуба) представлял собой формальную целостность.

Во–вторых, сам способ наследования научных знаний с самого начала был

организован на социально–интегративных началах.

Шумеро–аккадская светская школа (э–дуба) представляется отдаленным

прототипом общеобразовательной школы Нового времени. Соответствующие им

образовательные системы при многочисленных внешних отличиях обнаруживают

и существенные общие черты. Назначение современной общеобразовательной

школы на уровне обыденного сознания кажется совершенно очевидным: школа

призвана снабжать новые поколения необходимыми элементарными началами

знаний, свойственных современному социуму. Реальность такой функции

передачи элементов научной традиции от поколения к поколению, конечно, не

вызывает сомнений. Однако эффективность такой передачи, бесспорно, была

бы оптимальнее, если бы начальные школы были узко специализированы. Это

очевидное соображение обычно совершенно не осознается. Между тем из него

определенно вытекает, что современная начальная школа как транслятор

научной традиции во времени по самим основам своей организации является

совершенно неэффективным учреждением, если полагать, что его единственной

задачей действительно выступает трансляция начал научной традиции

общества. Явное противоречие между предположительным назначением

начальной школы и методами его реализации показывает, что у

общеобразовательной школы, наряду с ее внешней известной функцией,

имеется и некая глубинная функция, невидимая для обыденного наблюдателя.

С социально–философской точки зрения, специфику генерализованной

программы общеобразовательной школы можно объяснить, исходя из

предположения, что начальная школа издавна сочетала очевидную функцию

передачи научных знаний с неявной функцией их интеграции. В самом деле,

умозрительно более эффективной формой передачи научных знаний

представляется ее специализированный вариант, свойственный высшей школе.

Если бы образование преследовало только цель эффективной передачи знаний,

то следовало бы ожидать, что зарождающаяся начальная школа сразу

выступила бы в специализированном варианте вроде современной высшей

школы. С самого начала ученики могли бы усваивать специализированную

терминологию частных наук и основной корпус связанной с ними информации.

В действительности организация начальной школы пошла по неэффективному

общеобразовательному пути, причем, как нам известно из современного

положения вещей, ряд общеобразовательных предметов, преподаваемых

ученикам начальной школы, зачастую оказывается невостребованным ими в их

дальнейшей деятельности в науке или практической жизни. Этот парадокс

можно объяснить из упомянутой версии, согласно которой школа, воспитывая

учеников, одновременно преследовала цель не допустить необратимой

дифференциации наук. В этом своем качестве начальная школа выступала как

учреждение, типичное для цивилизованного общества, стремящегося всячески

нейтрализовать все проявления дифференциации своей материальной и

духовной жизнедеятельности.

Шумеро–аккадская светская школа (и, вероятно, аналогичные

древнеегипетские учреждения) обнаруживает все признаки

общеобразовательного характера преподавания[121], мыслимого для своей

эпохи. Системе знаний этой школы свойственны известные градации, однако

основной корпус существующей информации получали все ученики. Таким

способом разнородная совокупность месопотамских знаний сохраняла

целостное состояние. Подобный способ интеграции наук стал свойственен

цивилизации во все времена. Организация наук при помощи пропедевтических

учреждений использовала способы интеграции, внешние самим наукам. Однако

на поздних стадиях существования египетской и месопотамской науки

цивилизованный древний мир породил средство интеграции знаний, внутренне

присущее им самим.

Такими имманентными научному знанию средствами его интеграции должны

были стать сущности более глубокого порядка, чем сущности частных наук.

Более глубокие сущности, предполагая сущности конкретных наук как свой

частный случай, могли послужить оптимальным вариантом интеграции научного

знания. Иными словами, на первой стадии развития научного знания

формировались более или менее обобщенные отражения предметных областей

известных на этой стадии конкретных наук. На следующей стадии сущности

конкретных наук, а также всякие иные сущности, открытые социумом и

отражающие произвольные сферы материальной и духовной жизни общества,

образовали идеальную предметную область, сущность которой стала основой

новой когнитивной дисциплины, отвечающей ранней философии.

В Египте и Месопотамии наука ранней цивилизации без существенных

качественных изменений просуществовала до эллинистической эпохи (династии

Птолемеев, 305–31 до н.э., и Селевкидов, 311–64 до н.э.), и оригинальная

философия в античном понимании там не возникла. Ее зарождение связано с

периферией древнего мира ближневосточных цивилизаций: с греческой Малой

Азией (Иония, Милет: Фалес, 625–547 до н.э., Анаксимандр, 610–540,

Анаксимен, 586–528/25, Гекатей Милетский, ок. 520/516; Самос: Пифагор,

ок. 537; Колофон: Ксенофан, 570 — после 478; Эфес: Гераклит, 520–460; и

др.; прочие греческие философы были учениками, идейными наследниками или

профессиональными последователями ионийцев).

Характерной чертой ранней греческой философии Малой Азии было открытие

материальной сущности, составляющей единство всех мыслимых предметных

областей материального мира (вода, воздух и апейрон Милетской школы и

огонь Гераклита). Имелось также весьма абстрактное открытие еще одной

сущности сущностей, а именно: общего закона, лежащего в основе всех без

исключения закономерностей действительности (логос Гераклита). Сходную

проблематику Пифагор (или его школа) решал количественным методом,

возведенным в абсолют (сущность сущностей — число, а закон законов —

количественные отношения).

Генезис греческой философии открыл существование сущностей второго

теоретического порядка (например, бытие Парменида и его прототипа в

ионийской философии). Попав в поле зрения деятелей умственного труда,

теоретические сущности изменили структуру научного мышления, породив в

конкретных науках математического характера представления о теоретических

методах познания и соответствующих дедуктивных доказательствах научных

положений. В Египте и Месопотамии математическое знание оставалось

исключительно на эмпирическом индуктивном уровне. Генезис дедуктивного

метода научного мышления невозможно вывести из практики эмпирических

наук, поскольку он предполагает умение оперировать сущностями разного

порядка, открытого в рамках философии. Эвристический путь к этому методу,

таким образом, предполагает философский уровень как промежуточное звено.

В эмпирических науках индуктивным путем формируются представления о

сущностях первого эмпирического порядка (ближневосточная математика и

грамматика). Затем тем же индуктивным методом частные эмпирические

сущности обобщаются в представлениях о сущностях неэмпирического

всеобщего характера (ионийская философия в широком смысле слова, включая

и пифагорейство). Затем появляется возможность выводить дедуктивным путем

эмпирические сущности из сущностей всеобщего, т.е. теоретического

характера. Возникший таким способом дедуктивный метод имел явно

философское происхождение, что доказывается феноменами пифагорейской

математики (например, дедуктивный метод доказательства теоремы Пифагора)

и аристотелевской физики. Нельзя, конечно, упрощенно утверждать, что

геометрия Эвклида (III в. до н.э.) явилась прямым применением

пифагорейской философии, однако дедуктивные методы Эвклида (аксиоматика)

имела архетипом философские дедуктивные методы выведения всех вещей из их

единичных и даже единственных начал.

Объективно античная философия создала понятийный каркас, отражающий

сущности разной степени глубины и способные служить интегративным началом

для всех мыслимых наук ранней цивилизации. В рамках этого каркаса

греческие науки приобрели классическую форму и просуществовали без

революционных изменений до Нового времени. Более ранние ближневосточные

науки в рамках своих средств интеграции также существовали долго без

революционных изменений. Эти факты застойного существования знания могут

объясняться тем, что средства социальной и духовной интеграции по своей

природе имели консервативные свойства, допускающие дифференциацию и

развитие наук только до определенного ограниченного предела.

Расконсервация аристотелевской науки произошла только в Новое время в

связи с современным демографическим взрывом, промышленной революцией,

дифференциацией западноевропейского общества и усвоением

западноевропейским социумом новых статистических эвристических свойств.

Нам представляется, что объективные данные из духовной истории

раннецивилизованного общества показывают, что его духовное развитие

нельзя рассматривать как результат самодвижения духа, поскольку оно

тесным образом зависело от действующих в обществе материальных

закономерностей демографического и структурного свойства. По этой же

причине факты стабилизации сперва ближневосточного, а затем античного

общества нельзя рассматривать как проявление собственно духовного застоя.

На деле все выглядело несколько иначе.

Раннецивилизованное ближневосточное общество, благодаря своему

демографическому и структурно–дифференцированному состоянию, приобрело

объективные свойства открывать сущности и сделало заметный рывок от

идеологического уровня первобытного общества, создав раннюю систему

научного знания на базе эмпирических сущностей. В дальнейшем

демографические и структурные свойства Египта и Месопотамии радикально не

менялись. Соответственно не менялись и статистические эвристические

свойства этих обществ. В результате их научное состояние также не

претерпевало радикальных перемен, оставаясь законсервированным в рамках

тех средств интеграции науки, которые были найдены еще на заре египетской

и месопотамской цивилизации. Дифференциация наук оставалась в рамках этих

средств потому, что способных их разрушить перемен в эвристических

свойствах ближневосточного общества не происходило: не было радикальных

перемен демографии и социологии общества.

В отличие от Египта и Шумера научная история греческой Малой Азии

классической эпохи начиналась не с нуля. Общество этой периферии

ближневосточного мира располагало представлением о первичных эмпирических

сущностях египетско–месопотамской традиции, а потому греческий социум в

своей статистической эвристической деятельности мог использовать

первичные сущности как исходный материал обобщений, что привело его к

открытию сущностей более глубокого порядка, составивших основу

философского теоретико–научного и дедуктивного знания, неизвестного на

Ближнем Востоке. Эти открытия были следствием демографических и

социальных процессов становления послемикенской греческой цивилизации,

которая не была прямым продолжением микенской цивилизации. С образованием

классической цивилизации греков демографическое и социальное состояние их

общества в дальнейшем не испытывало радикальных перемен, чем можно

объяснить и существенную длительную стабилизацию древнегреческой науки

после обретения ею своих классических черт в III в. до н.э. Таким

образом, в VI–III в. до н.э. были в основном реализованы и исчерпаны

статистические эвристические свойства греческого социума, а наступивший

вслед за этим видимый духовный застой античного общества был всего лишь

следствием относительной социально–демографической стабильности. Как

только греческое наследие попало в условия современного демографического

взрыва, на его базе произошла современная научная революция, начавшаяся с

реставрацией Коперником старой гелиоцентрической идеи Аристарха

Самосского (320–250 до н.э.).

Заключение

В своем исследовании мы предприняли попытку выявить некоторые

социально–философские закономерности исторического процесса, способные

объяснить то поступательное развитие древнего общества, которое привело

его к цивилизованному образу жизни. История первобытного общества

известна нам главным образом из археологических источников, которые

рисуют определенную картину распространения популяций предков человека, а

также смены их каменных индустрий.

Основная закономерность смены археологических культур состоит в том,

что каждая новая культура длится менее, чем ее предшественница, и быстрее

сменяется очередной культурой, которая в свою очередь имеет еще более

короткую длительность. Это своеобразное ускорение исторического процесса

отметил Б.Ф.Поршнев[122], однако никаких выводов, приемлемых для нашего

исследования, указанный автор не сделал. Современные представления о

смене и существовании археологических культур отличаются от тех, что были

известны Б.Ф.Поршневу, однако в целом его наблюдения остаются в силе.

Если отвлечься от фактов сосуществования различных культур и

рассматривать их последовательность стадиально, т.е. от начала одной

культуры, до начала другой, обнаружится следующая картина. Доашельские

индустрии, возникшие около 2,63 млн. лет назад, существовали до начала

ашеля (1,4 млн. лет назад) в течение 1,23 млн. лет, ашель до начала

мустье (ок. 310000 лет назад) — 1,09 млн. лет, мустье до начала ориньяка

(50000 лет назад) — 0,26 млн. лет, а ориньяк, закончившийся ок. 21500 лет

назад, — 28500 лет. Иными словами, если доашель и ашель длились примерно

одинаково, то стадиальная продолжительность мустье была уже вчетверо

меньше, а длительность ориньяка — в девять раз меньше стадиальной

продолжительности мустье.

Смена археологических культур сопровождалась повышением степени

сложности технологии изготовления соответствующих им каменных орудий.

Таким образом, усложнение технологий, свойственных представителям

биологического рода “человек” (ашель, мустье, ориньяк), происходило с

очевидным ускорением, экспоненциально (но не в точном математическом

смысле слова). Кроме “экспоненциального” развития первобытных технологий,

в первобытной истории известен лишь один материальный процесс,

развивающийся с определенным ускорением, — демографический рост

человечества. Сравнение этих двух процессов заставляет предполагать их

корреляцию во времени. Это предположение подтверждается следующими

наблюдениями. Возникновение человека прямоходящего (1,6 млн. лет назад)

сопровождалось его стремительным распространением из Африки в Евразию (от

Хорватии до Индонезии), что позволяет предполагать древнейший

демографический взрыв в африканских популяциях данного гоминида. Этот

демографический взрыв произошел накануне появления в Африке ашельской

технологии. Возникновение ориньякской культуры, в свою очередь, было

связано с первым в истории современного человека верхнепалеолитическим

демографическим взрывом. Наконец, две крупнейшие технологические

революции — неолитическая и промышленная — произошли непосредственно

вслед за началом неолитического и современного демографических взрывов.

Таким образом, факты показывают, что изменения степени сложности

человеческих технологий в истории являлись хронологическими следствиями

изменений демографического состояния человечества.

Используя выводы из количественной теории информации К.Э.Шеннона, мы

попытались показать, что оптимальным способом наследования технологии во

времени является количественное соответствие степени сложности технологии

по отношению к численности практикующего ее человеческого коллектива.

Отсюда следует, что изменения демографического состояния человеческих

коллективов должны были сопровождаться изменениями степени сложности

практикуемой ими технологии. Тем самым корреляция резких усложнений

технологии с демографическими взрывами получает объяснение.

Происхождение количественной зависимости между демографическим

состоянием наших предков и сложностью их технологий мы связали с

обстоятельствами возникновения последних. По косвенным данным, как и

современный человек, наши гоминидные предки обладали высоким уровнем

удельного метаболизма (обмена веществ в течение жизни). Это биологическое

обстоятельство создавало трудности для долговременного поддержания

гоминидами своего экологического равновесия с экосредой (поскольку

гоминиды слабо участвовали в популяционных волнах), в силу чего гоминиды

нуждались в определенных средствах демографического самоконтроля. Если

первые орудия появились у гоминид в охотничьих целях (возможны и другие

предположения), то возникновение стабильных технологических традиций

изготовления этих орудий мы объясняем как средство демографического

контроля популяций гоминид. Такое объяснение подтверждает то

обстоятельство, что все безорудийные гоминиды (с растительноядной

экологией) бесследно вымерли, очевидно, не вписавшись в рамки

долговременного экологического баланса со средой.

Между тем, биологический демографический процесс в популяциях предков

человека продолжался, и время от времени их численность возрастала. С

этими событиями мы связываем периодические изменения степени сложности

технологий, свойственных нашим предкам. Предполагаемая нами

демографо–технологическая зависимость позволяет объяснить наблюдавшиеся в

истории смены населения первобытного мира. Человек прямоходящий произошел

от австралопитека (“человека”) умелого, который в конце своего

существования был носителем технологии типичного олдовая (культура без

бифасов — двусторонне обработанных орудий). Человек прямоходящий стал

носителем развитого олдовая А и древнего ашеля (последняя культура с

бифасами). Эти культуры были технологически сложнее предшествующих, что

свидетельствует о том, что человек прямоходящий имел несколько большие

плотности населения, чем австралопитек умелый. О том же говорит и

упоминавшийся демографический взрыв раннего человека прямоходящего. Оба

гоминида были, предположительно, охотниками и, следовательно, занимали

одну и ту же экологическую нишу, в которой между ними должна была

возникнуть конкуренция. Однако человек прямоходящий имел более

многочисленные популяции и более эффективную технологию, что может

объяснить вытеснение им австралопитека умелого. Похожий случай произошел

в начале верхнего палеолита, когда из Африки в Евразию пришел человек

современного типа. Современное ему неандерталоидное население располагало

менее сложными, чем верхнепалеолитические, индустриями и, следовательно,

было малочисленнее, чем носители верхнепалеолитических культур.

Неандерталоиды и современные люди также занимали одну и ту же

экологическую нишу, в которой конкурировали. В результате современный

человек с его большей численностью (точнее, плотностью населения) и более

эффективной технологией вытеснил своих неандерталоидных современников.

Сходные события происходили и в неолитическо–халколитическую эпоху, когда

ближневосточные синокавказцы, а затем и индоевропейцы распространялись по

Европе, обладая большими плотностями населения и более сложной

технологией производящего хозяйства, чем мезолитические аборигены.

Последние были вытеснены или ассимилированы и лишь на западе Европы,

по–видимому, переняли производящее хозяйство, сохранив культурную

преемственность с мезолитическим состоянием.

Австралопитек умелый был носителем, предположительно, охотничьих

орудий. Следовательно, в экосреде он занимал эконишу, свойственную хищным

животным, а относительная численность последних обычно впятеро уступает

численности растительноядных млекопитающих аналогичных размеров. Таким

образом, популяции австралопитека умелого, впятеро должны были уступать

по численности популяциям растительноядных гоминид, современных ему

австралопитеков африканских, массивных и бойсовых, что подтверждается тем

обстоятельством, что палеоантропологические остатки этих существ

встречаются гораздо чаще, чем остатки носителей орудий. Очень

ограниченную численность австралопитека умелого контролировала его

технология, а значит, его активное время было преимущественно занято

различными формами жизнедеятельности, связанными с технологическим

образом жизни. Тем самым технология стала выполнять в жизни этого

гоминида две важные функции. Во–первых, технология ограничивала

численность его сообществ и тем самым консолидировала их, в чем можно

усмотреть самое раннее проявление становящейся социализации, т.е.

зависимости сплоченности сообщества от технологического образа жизни.

Во–вторых, технология обеспечивала этому гоминиду равновесие с экосредой,

а в сообществах высших приматов, сбалансированных с экосредой, действует

этологический закон Дж.Крука, согласно которому структура сообществ

высших коллективных животных определяется биопродуктивностью экосреды.

Это объясняет присутствие у первобытных гоминид кровно-родственных

отношений, аналогичных отношениям по продолжению рода у высших приматов

(промискуитет и эндогамия, экзогамия, матрилинейность, патрилинейность с

иерархической организацией). Тем самым кровно–родственные отношения

гоминид попали в опосредующую зависимость от технологического образа

жизни. Эта зависимость продолжалась вплоть до цивилизованной эпохи. Здесь

можно видеть зарождение первичной социальной структуры.

Демографический рост, сопровождавшийся у наших предков усложнением

технологии, предполагал повышение производительности их труда.

Следовательно, часть активного времени у них высвобождалась от

производственных нужд. В интересах поддержания экобаланса со средой это

свободное время не должно было применяться производительным путем (охота,

собирательство). С другой стороны, это свободное время не могло

оставаться праздным, так как это угрожало социальной целостности

сообществ гоминид. В результате самое раннее первобытное общество освоило

средства социализации своего свободного времени непроизводительным путем:

заполнение его формами общения непрагматического непроизводительного

характера, которые образовали вторичную структуру общества. Нужда в

последних впервые возникла у гоминид, ранее всего в истории испытавших

демографический взрыв и усложнение технологии, т.е. у представителей

человека прямоходящего. По ряду косвенных и прямых данных, у этого

гоминида можно констатировать появление жестового, а затем и звукового

языка, способного служить средством непроизводственного общения,

признаков ритуального поведения, знаковой графики, арифметического счета,

нравственных форм поведения, магии, лунного календаря, тотемизма,

фетишизма и, возможно, анималистической мифологии. У неандертальцев эти

признаки вторичных общественных структур дополняются погребальным

культом, анималистической скульптурой и гравюрой, музыкальной культурой

и, возможно, анимизмом. Вторичные общественные структуры вызвали

появление у наших предков соответствующих форм общественного сознания,

еще лишенного признаков индивидуального самосознания, что объясняется

социализирующим назначением сознания, которое в соответствии с данной

функцией имело поначалу лишь общественный характер. Все указанные формы

вторичных общественных структур отчетливо рассчитаны на

непроизводственные формы общения, а вовсе не на самосознательную

индивидуальную рефлексию. В эпоху человека современного типа первобытные

формы общественного сознания продолжали существование и получили яркое

выражение в изобразительном искусстве франко-кантабрийских стилей

Евразии. Анималистическое искусство местного стиля известно и в палеолите

Африки (Аполло кэйв XI, Намибия, поздний каменный век, 28000 лет назад).

Таким образом, в первобытности были заложены основы исторического

процесса, выражающиеся в зависимости между демографическим состоянием

общества и степенью сложности практикуемой им технологии, в зависимости

первичных общественных структур от технологического образа жизни и в

зависимости вторичных общественных структур от наличия нерабочего

времени, высвобождаемого благодаря росту эффективности технологии. По

нашей гипотезе, дальнейшая реализация этих зависимостей в историческом

процессе привела социум к цивилизованному состоянию.

Судя по лингвистическим и археологическим данным (см. гл. II, 1), в

мезолитическое время ок. 15000 лет назад в Передней Азии начался

демографический взрыв, который сопровождался распространением по Ближнему

и Среднему Востоку носителей синокавказских и ностратических языков. Этот

демографический взрыв коррелировал с укрупнением переднеазиатских

первобытных общин и, согласно нашим представлениям, повлек усложнение

практикуемой ими технологии. Первобытное общество располагало лишь

потребляющей формой хозяйства и соответствующими ему технологиями.

Позднемезолитический ближневосточный демографический взрыв привел к

такому усложнению этих технологий, которое отвечает производящему

хозяйству. Начальная фаза этой неолитической технологической революции,

датированная ок. 11700 лет назад по калиброванной шкале (рубеж

плейстоцена и голоцена), была выражена более чем скромно: мезолитическая

охотничье–собирательская технология в Леванте и Загросе усложнилась путем

включения в свой состав элементов земледелия и скотоводства, доля которых

в добыче пищи сильно уступала вкладу традиционных

охотничье–собирательских промыслов. На протяжении докерамического неолита

(11700–9130 лет назад, калиброванная календарная шкала) производящие

формы хозяйства последовательно захватывали все большую часть

производственной сферы, а в керамическом неолите (9130–7980) и халколите

(7980–6370) стали господствующими.

В ближневосточных общинах с доминирующим сельским хозяйством стали

появляться признаки разделения труда (пока еще преимущественно

индивидуального). В некоторых общинах, наряду с земледелием и

скотоводством, представлены ремесло (гончарное дело, ткачество,

производство предметов роскоши, металлургия, хлебопечение и др.),

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10


© 2000
При полном или частичном использовании материалов
гиперссылка обязательна.