Свобода и счастье человека

Свобода и счастье человека

покупке; он должен был решать, кому давать в кредит, а кому не стоит. В

общем, роль предпринимателя старого типа определялась не только его

независимостью, но и его знаниями, способностями, опытом. Положение

владельца бензоколонки совершенно иное. Он продает лишь один товар -

горючее; в своей торговле он связан с нефтяными компаниями ; он механически

выполняет одно и то же действие - снова и снова заливает баки. Здесь

гораздо меньше места для знаний, опыта и собственной инициативы, чем было в

прежней розничной торговле. Его доходы определяются двумя факторами: ценой,

которую он платит за бензин и смазочные материалы, и количеством водителей,

которые останавливаются у его заправочной станции. Оба фактора от него

практически не зависят; он функционирует как связующее звено между оптовым

продавцом и покупателем. Психологически нет никакой разницы между таким

"независимым" предпринимателем и наемным служащим: и тот и другой - винтики

в огромной машине распределения.

Что касается нового среднего класса, состоящего из служащих и инженерно-

технических работников - число которых резко возросло с расширением

крупного бизнеса,- очевидно, что их положение очень отличается от положения

независимых мелких предпринимателей старого типа. Можно, конечно,

возразить, что и без той формальной независимости, какая была у портного

или бакалейщика в былые времена, у "белых воротничков", по существу, не

меньше, а больше возможностей развивать свои способности и инициативу,

добиваться личного успеха. В какой-то мере это, конечно, справедливо, хотя

и трудно судить, насколько широки эти возможности. Но психологическая

ситуация здесь совершенно иная. Каждый из них является деталью огромной

экономической машины, выполняет в высшей степени специализированную

функцию, находится в состоянии жестокой конкуренции с сотнями других,

занимающих такое же положение, и его безжалостно выгонят, если он отстанет.

Короче говоря, даже если его шансы на успех иногда и бывают больше, он все

равно потерял значительную часть уверенности и независимости прежнего

предпринимателя; он тоже шестеренка - независимо от ее размера,- машина

навязывает ему свой ход, он не имеет над ней никакой власти и по сравнению

с нею совершенно ничтожен.

Психологическое воздействие громадности и подавляющей мощи крупного

предприятия испытывает и рабочий. На небольшом предприятии прежних времен

рабочий знал своего хозяина лично, был знаком с предприятием в целом, знал

весь процесс производства; несмотря на то что рабочего принимали и

увольняли в соответствии с законами рынка, конкретная связь с хозяином - и

с производством вообще - давала ему ощущение какой-то почвы под ногами. На

заводе, где работают тысячи людей, рабочий находится в другом положении.

Хозяин превратился в абстрактную фигуру, его никто никогда не видит;

"администрация" - это анонимная власть, с которой рабочий не имеет никакой

прямой связи и для которой он как человек совершенно безразличен.

Предприятие приобрело такие размеры, что рабочий видит лишь крошечный его

сектор, где работает сам.

Это положение в какой-то степени поправили профсоюзы. Они не только

улучшили экономическое положение рабочего, но и оказали важное

психологическое воздействие, дав ему почувствовать свою силу и

значительность в сравнении с теми гигантами, с которыми ему приходилось

иметь дело. К сожалению, многие союзы сами разрослись в гигантские

организации, в которых осталось очень мало места для инициативы их

отдельных членов. Они платят свои взносы, время от времени голосуют, но

снова являются мелкими деталями большой машины. Чрезвычайно важно, чтобы

профсоюзы превратились в организации, опирающиеся на активное

сотрудничество каждого из членов, и строили свою работу таким образом,

чтобы каждый мог принимать участие в жизни организации и чувствовать себя

ответственным за все, что в ней происходит.

Незначительность индивида в наше время относится не только к его роли в

качестве предпринимателя, служащего или рабочего, но и к его роли в

качестве потребителя. В последние десятилетия эта роль коренным образом

изменилась. Клиент, приходивший в магазин, где хозяином был отдельный

независимый торговец, привлекал специальное внимание; его покупка была

важна для владельца магазина; покупателя принимали там как значительную

персону, его желания изучались; сам акт покупки чего бы то ни было давал

ему чувство значительности и достоинства. Насколько это непохоже на

отношения покупателя с универмагом! Его подавляет громадность здания, масса

персонала, горы выставленных товаров; все это заставляет его почувствовать

себя маленьким и незначительным. Как индивид он ничего не значит для

универмага, он важен лишь как статистическая "единица". Магазин не хочет

потерять его: такая потеря означала бы, что что-то не в порядке и по этой

же причине можно потерять и остальных клиентов. Как абстрактный покупатель

он важен, но как конкретный человек не значит ничего. Никто не радуется его

приходу, никому нет особого дела до его желаний; акт покупки в магазине

стал похож на покупку почтовых марок.

Это положение еще более усугубляется методами современной рекламы. Торговец

старой школы, предлагая свой товар, обращался в основном к разуму клиента.

Он знал, что у него есть, знал нужды покупателя и старался продать свой

товар на основе этого знания. Конечно же, продавец не бывал совершенно

объективен; конечно же, он использовал внушение как только мог, но, чтобы

добиться успеха, он должен был говорить о своих товарах разумно и здраво.

Широкий сектор современной рекламы работает совершенно иначе. Реклама

апеллирует не к разуму, а к чувству; как любое гипнотическое внушение, она

старается воздействовать на свои объекты эмоционально, чтобы заставить их

подчиниться интеллектуально. Реклама этого типа воздействует на покупателя

всеми средствами: ему снова и снова повторяют одни и те же формулы; на него

воздействуют авторитетом какой-нибудь звезды общества или знаменитого

боксера, которые курят именно эти сигареты; его привлекают и одновременно

притупляют его критические способности сексуальными прелестями красавиц,

изображенных на плакатах; его запугивают тем, что от него дурно пахнет,

либо поощряют его мечты о внезапной перемене в жизни, которая произойдет,

как только он купит вот эту рубашку или вот это мыло. Все эти методы в

основе иррациональны, они не имеют ничего общего с качеством товаров, они

усыпляют и убивают критические способности покупателя, как опиум или прямой

гипноз. В такой рекламе есть элемент мечты, воздушного замка, и за счет

этого она приносит человеку определенное удовлетворение - точно так же, как

и кино,- но в то же время усиливает его чувство незначительности и

бессилия.

По сути дела, эти методы усыпления способности к критическому мышлению

гораздо опаснее для нашей демократии, чем открытые нападки на нее; в смысле

же воздействия на человеческую личность они гораздо безнравственнее

непристойной литературы, издание которой наказуемо. Потребительское

движение пытается восстановить критические способности, достоинство и

самоуважение покупателя и, таким образом, действует в том же направлении,

что и профсоюзы; однако до сих пор это общественное движение не вышло за

пределы скромных начинаний.

Все сказанное касается не только экономической сферы, но и политической. На

заре демократии существовало множество самых различных организаций, в

которых человек мог конкретно и активно участвовать в голосовании за

определенные решения или конкретных кандидатов в выборные органы. Вопросы,

которые там решались,- так же как и кандидаты - были ему знакомы;

голосование, часто проводившееся на общем собрании всего населения города,

было конкретным актом, при котором индивид в буквальном смысле слова

считался. Сегодня избиратель имеет дело с гигантскими партиями, которые так

же далеки от него и так же подавляют, как гигантские промышленные

корпорации. Различия предвыборных программ сложны и становятся еще сложнее

оттого, что их всеми способами затемняют. Перед выборами избиратель еще

может мельком увидеть своего кандидата, однако с распространением радио он,

по-видимому, лишится и этой возможности и, таким образом, потеряет

последний шанс зримо оценить "своего" кандидата (6) .Фактически ему

предлагается выбор между двумя-тремя кандидатами партийных машин; но он

этих кандидатов не выбирал, он почти ничего о них не знает, их

взаимоотношения так же абстрактны, как почти все остальные отношения.

Методы политической пропаганды усиливают чувство ничтожности избирателя,

так же как методы рекламы воздействуют на покупателя. Повторение лозунгов,

упор на такие факторы, которые не имеют ничего общего с принципиальными

разногласиями,- все это усыпляет его критические способности. Ясное и

рациональное обращение к его мышлению - это скорее исключение, нежели

правило в политической пропаганде, даже в демократических странах.

Сталкиваясь с размерами и мощью партий в том виде, как это изображено в их

политической пропаганде, отдельный избиратель не может не чувствовать себя

крошечным и ничего не значащим.

Все это вовсе не значит, что реклама и политическая пропаганда открыто

признают незначительность индивида. Совсем наоборот: они льстят индивиду,

придавая ему важность в собственных глазах, они делают вид, будто

обращаются к его критическому суждению, его способности разобраться в чем

угодно. Но это лишь способ усыпить подозрения индивида и помочь ему

обмануть самого себя в отношении "независимости" его решений. Вряд ли нужно

оговаривать, что пропаганда, о которой я говорю, не является полностью

иррациональной, что в пропаганде различных партий и соответственно

кандидатов имеют некоторый вес и рациональные факторы.

Растущее бессилие индивида усиливается и другими факторами. Экономическая и

политическая сцена расширилась и усложнилась; человеку все труднее

разобраться в происходящем. Угрозы, с которыми он сталкивается, тоже

возросли. Всеобщее чувство неуверенности усилилось из-за хронической

безработицы миллионов людей. Хотя поддержка безработных за счет

общественных средств много сделала для того, чтобы как-то сбалансировать

результаты безработицы и в экономическом, и в психологическом плане, однако

остается фактом, что для огромного большинства бремя безработицы крайне

тяжко психологически, и угроза безработицы полностью отравляет всю их

жизнь. Иметь работу - все равно какую - это для многих предел мечтаний,

нечто такое, за что они были бы несказанно благодарны. Безработица усилила

и угрозу старости. На многих производствах нужны только молодые люди -

пусть и неквалифицированные,- которых можно легко и быстро обучить; нужны

такие, которых можно без труда превратить в деталь машины, приспособленную

для выполнения определенной операции.

В развитие чувства индивидуального бессилия вносит весомый вклад и угроза

войны. Разумеется, войны были и раньше. Но со времени последней войны

средства уничтожения так чудовищно выросли, что смертоносному действию

войны теперь подвержены все без исключения; угроза войны превратилась в

кошмар, который нависает над жизнью каждого человека и усиливает его

чувства страха и собственной беспомощности, хотя многие, может быть, и не

осознают этого, пока их страна еще не втянута в войну.

Нарисованной выше картине соответствует "стиль" нашего времени в целом.

Неоглядность городов, в которых индивид теряется; здания, высокие, как

горы;

непрерывная акустическая бомбардировка радио; газетные заголовки,

сменяющиеся трижды в день и не дающие времени сообразить, что же на самом

деле важно; ревю, в которых сотни девушек демонстрируют способность

истребить свою индивидуальность и действовать с точностью механизма в

огромной слаженной машине; бьющие ритмы джаза - все это лишь отдельные

черты того общего положения вещей, при котором индивид противостоит не

зависящим от него огромным величинам, ощущая себя песчинкой в сравнении с

ними. Все, что он может,- это "пойти в ногу", как марширующий солдат или

рабочий у конвейерной ленты. Он может действовать, но чувство независимости

и собственной значимости он потерял.

Насколько преисполнена чувствами страха и незначительности масса средних

американцев, хорошо видно из популярности мультфильмов о Микки-Маусе. Один

и тот же сюжет этих фильмов - при всем многообразии вариантов - состоит в

том, что кого-то крошечного преследует нечто подавляюще сильное, огромное,

угрожая убить или проглотить малыша. Малыш удирает, в конце концов ему

удается спастись или даже как-то навредить своему врагу. Люди не стали бы

постоянно смотреть одно и то же, пусть и в разных вариациях, если бы этот

сюжет не затрагивал чего-то очень близкого их собственной эмоциональной

жизни. Очевидно, что крошечное создание, преследуемое жестоким и сильным

врагом,- это сам зритель; именно так чувствует себя ом, с такой ситуацией

он отождествляет свою собственную. Но конечно, это не могло бы иметь

постоянной притягательности, если бы не было счастливого финала. Зритель

переживает все свои страхи, свое чувство ничтожности, но под конец получает

утешительное ощущение: несмотря ни на что, он все-таки спасется и даже

победит сильного врага. Однако - и в этом состоит весьма существенная и

грустная сторона "счастливого конца" - его спасение зависит главным образом

от его способности удирать и от непредвиденных случайностей, мешающих

чудовищу поймать его.

Положение, в котором находится индивид в наши дни, предсказывали уже

дальновидные мыслители прошлого века. Кьеркегор описал беспомощного

индивида, раздираемого мучительными сомнениями, подавленного чувствами

одиночества и ничтожности. Ницше наглядно изобразил приближающийся

нигилизм, воплотившийся в нацизме, и написал портрет "сверхчеловека" как

отрицание потерянного и ничтожного человека, какого он видел в

действительности. Тема бессилия человека нашла наиболее яркое выражение в

творчестве Франца Кафки. В своем "Замке" он изображает человека, который

хочет войти в контакт с таинственными обитателями замка; предполагается,

что они подскажут ему, как жить, укажут его место в мире. Вся его жизнь

состоит из отчаянных попыток встретиться с ними, но это ему так и не

удается; и он остается один с чувством полнейшей безнадежности и пустоты.

Эти чувства изоляции и бессилия прекрасно отражены в следующем отрывке из

дневника Джулиана Грина: "Я знал, что мы мало значим в сравнении с

Вселенной, я знал, что мы - ничто; но быть столь безмерно ничтожным - это

одновременно и подавляет и утешает. Эти числа, эти расстояния, которые

человек не в состоянии даже представить себе,- они ошеломляют. Так есть ли

хоть что-нибудь, за что мы можем ухватиться? Среди того хаоса иллюзий, в

который мы бросаемся очертя голову, есть только одна истинная вещь, и это -

любовь. Все остальное - ничто, пустота. Мы заглядываем в огромную черную

бездну. И нам страшно" .

Однако чувство изоляции и бессилия индивида, выраженное этими авторами и

ощущаемое множеством так называемых невротиков, нормальным средним

человеком совершенно не осознается. Осознать его слишком страшно - и

человек прячет его под рутиной своих повседневных дел, под признанием,

которое он находит в личных или общественных связях, под деловым успехом и

целым рядом развлечений - "повеселиться", "пообщаться", "покататься" и т.д.

Но от свиста в темноте светлее не станет. Одиночество, страх и потерянность

остаются; люди не могут терпеть их вечно. Они не могут без конца влачить

бремя "свободы от"; если они не в состоянии перейти от свободы негативной к

свободе позитивной, они стараются избавиться от свободы вообще. Главные

пути, по которым происходит бегство от свободы,- это подчинение вождю, как

в фашистских странах, и вынужденная конформизация, преобладающая в нашей

демократии.

Прежде чем перейти к описанию этих двух социально обусловленных путей

"бегства", я должен попросить читателя вникнуть вместе со мной в тонкости

психологических механизмов этого "бегства". С некоторыми из этих механизмов

мы уже встречались в предыдущих главах; но чтобы полностью понять

психологическое значение фашизма, а также автоматизирующего человека

конформизма в современных демократиях, необходимо не только иметь общее

представление о психологических явлениях, но и конкретно знать, как они

происходят.

Это может показаться лишним отступлением от темы, но без него не обойтись.

Без знания социального и культурного фона нельзя правильно понять

психологические проблемы, но точно так же нельзя понять социальные явления,

не зная действия лежащих в их основе психологических механизмов. В

следующей главе мы проанализируем эти механизмы, выясним, что происходит с

индивидом, и покажем, как в попытках избавиться от одиночества и бессилия

мы готовы отказаться от собственной личности, либо подчиняясь новым формам

власти, либо подстраиваясь под общепринятые шаблоны поведения.

(1) Эта проблема подробнее рассматривается в статье автора "Эгоизм и любовь

к себе" .

(2) Близкую формулировку любви дает в своих лекциях Салливен. Он

утверждает, что для предподросткового возраста характерно возникновение в

межличностных взаимоотношениях импульсов, ведущих к особой

удовлетворенности - "через другого" (товарища). Любовь он рассматривает как

такую ситуацию, при которой удовлетворение любимого так же важно и

желательно, как удовлетворение самого любящего.

(3) Это слово обозначает "наниматель" и одновременно "использователь" (от

глагола t о employ использовать).- Прим. перев.

(4) Основы понимания проблемы отчуждения заложены Гегелем и Марксом. Ср., в

частности, введенные Марксом понятия "товарный фетишизм" и "отчужденный

труд".

(5) Изложенный здесь анализ самоуважения был отчетливо сформулирован в

неопубликованной лекции Эрнеста Шехтеля "Самооценка и „продажа" личности"

(6) Первое издание книги вышло в 1941 году, до распространения телевидения.-

Прим. перев,

Глава 5

МЕХАНИЗМЫ "БЕГСТВА"

Мы довели свое исследование до наших дней и должны были бы перейти к

обсуждению психологического значения фашизма, к обсуждению того, что

означает свобода в авторитарных системах и в нашей демократии. Однако

истинность всех наших рассуждений зависит от истинности психологических

предпосылок, на которые мы опираемся, поэтому полезно прервать общий ход

изложения и посвятить специальную главу более детальному и конкретному

рассмотрению тех психологических механизмов, которых мы уже касались прежде

и с которыми нам предстоит сталкиваться впредь. Наши предпосылки требуют

детального рассмотрения потому, что они основаны на представлениях о

бессознательных силах, о способах проявления этих сил через рационализации

и через черты характера. Если даже эти представления в какой-то мере

знакомы многим читателям, они, во всяком случае, нуждаются в уточнении.

В этой главе я специально обращаюсь к психологии личности, к наблюдениям,

сделанным при детальных обследованиях отдельных людей с помощью

психоаналитической процедуры. Хотя психоанализ и не достиг того идеала, к

которому в течение многих лет стремилась академическая психология, -

прямого применения точных экспериментальных методов, - однако он является,

по существу, эмпирическим методом, основанным на тщательном наблюдении

мыслей, снов и фантазий человека, не задержанных его внутренней цензурой.

Только психология, основанная на представлениях о бессознательных силах,

может проникнуть сквозь завесу обманчивых рационализации, с которыми мы

сталкиваемся при анализе как отдельных людей, так и целых обществ. Великое

множество проблем, на первый взгляд неразрешимых, тотчас исчезает, как

только мы решаемся отказаться от представления, будто люди всегда осознают

мотивы своих действий, мыслей и чувств; на самом деле их истинные мотивы не

обязательно таковы, как им кажется.

Многие читатели могут спросить, можно ли применять для психологического

изучения целых групп открытия, полученные при наблюдении индивидов. Мы

ответим на этот вопрос подчеркнутым "да". Любая группа состоит из

индивидов, и только из индивидов;

таким образом, психологические механизмы, действующие в группе, могут быть

лишь теми же, что действуют в индивидах. Изучая психологию личности как

основу для понимания психологии социальной, мы производим нечто подобное

изучению объекта под микроскопом. Это позволяет нам обнаружить те детали

психологических механизмов, которые мы встретим в масштабных проявлениях в

процессе общественного развития. Если анализ социально-психологических

явлений не опирается на детальное изучение индивидуального поведения, то он

утрачивает эмпирический характер, а значит, и обоснованность.

Но, даже признав необходимость исследования индивидуального поведения,

можно тем не менее усомниться в том, что исследование индивидов, которые

обычно имеют ярлык "невротиков", может быть как-то приложимо к проблемам

социальной психологии. И снова мы утверждаем, что это именно так. Явления,

наблюдаемые у невротичных людей, в принципе не отличаются от тех явлений,

какие мы встречаем у людей "нормальных". Только у невротиков эти явления

протекают более четко, более остро и часто более доступны сознанию самого

человека, в то время как нормальные люди не осознают никаких проблем,

которые требовали бы исследования.

Чтобы лучше в этом разобраться, по-видимому, полезно сказать и о том, что

понимается под терминами "невротик" и "нормальный" (или "здоровый")

человек.

Термин "нормальный (или здоровый) человек" может быть определен двумя

способами. Во-первых - с точки зрения функционирующего общества, - человека

можно назвать нормальным, здоровым, если он способен играть социальную

роль, отведенную ему в этом обществе. Более конкретно это означает, что

человек способен выполнять какую-то необходимую данному обществу работу, а

кроме того, что он способен принимать участие в воспроизводстве общества,

то есть способен создать семью. Во-вторых - с точки зрения индивида, - мы

рассматриваем здоровье, или нормальность, как максимум развития и счастья

этого индивида.

Если бы структура общества предлагала наилучшие возможности для счастья

индивида, то обе точки зрения должны были бы совпасть. Однако ни в одном

обществе мы этого не встречаем, в том числе и в нашем. Разные общества

отличаются степенью, до которой они способствуют развитию индивида, но в

каждом из них существует разрыв между задачами нормального функционирования

общества и полного развития каждой личности. Этот факт заставляет

прочертить резкую границу между двумя концепциями здоровья. Одна из них

руководствуется потребностями общества, другая - ценностями и потребностями

индивида.

К сожалению, это различие часто упускается из виду. Большинство психиатров

считают структуру своего общества настолько самоочевидной, что человек,

плохо приспособленный к этой структуре, является для них неполноценным. И

обратно: хорошо приспособленного индивида они относят к более высокому

разряду по шкале человеческих ценностей. Различая две концепции здоровья и

неврозов, мы приходим к выводу, что человек, нормальный в смысле хорошей

приспособленности, часто менее здоров в смысле человеческих ценностей, чем

невротик. Хорошая приспособленность часто достигается лишь за счет отказа

от своей личности; человек при этом старается более или менее уподобиться

требуемому - так он считает - образу и может потерять всю свою

индивидуальность и непосредственность. И обратно: невротик может быть

охарактеризован как человек, который не сдался в борьбе за собственную

личность. Разумеется, его попытка спасти индивидуальность была безуспешной,

вместо творческого выражения своей личности он нашел спасение в

невротических симптомах или в уходе в мир фантазий; однако с точки зрения

человеческих ценностей такой человек менее искалечен, чем тот "нормальный",

который вообще утратил свою индивидуальность. Само собой разумеется, что

существуют люди, и не утратившие в процессе адаптации свою

индивидуальность, и не ставшие при этом невротиками. Но, как мы полагаем,

нет оснований клеймить невротика за его неполноценность, если только не

рассматривать невроз с точки зрения социальной эффективности. К целому

обществу термин "невротическое" в этом последнем смысле неприменим,

поскольку общество не могло бы существовать, откажись все его члены от

выполнения своих социальных функций. Однако с точки зрения человеческих

ценностей общество можно назвать невротическим в том смысле, что его члены

психически искалечены в развитии своей личности. Термин "невротический" так

часто применялся для обозначения недостаточной социальной эффективности,

что мы предпочтем говорить не о "невротических обществах", а об обществах,

неблагоприятных для человеческого счастья и самореализации.

Психологические механизмы, которые мы будем рассматривать в этой главе, -

это механизмы избавления, "бегства", возникающие из неуверенности

изолированного индивида.

Когда нарушены связи, дававшие человеку уверенность, когда индивид

противостоит миру вокруг себя как чему-то совершенно чуждому, когда ему

необходимо преодолеть невыносимое чувство бессилия и одиночества, перед ним

открываются два пути. Один путь ведет его к "позитивной" свободе; он может

спонтанно связать себя с миром через любовь и труд, через подлинное

проявление своих чувственных, интеллектуальных и эмоциональных

способностей; таким образом он может вновь обрести единство с людьми, с

миром и с самим собой, не отказываясь при этом от независимости и

целостности своего собственного "я". Другой путь - это путь назад: отказ

человека от свободы в попытке преодолеть свое одиночество, устранив разрыв,

возникший между его личностью и окружающим миром. Этот второй путь никогда

не возвращает человека в органическое единство с миром, в котором он

пребывал раньше, пока не стал "индивидом", - ведь его отделенность уже

необратима, - это попросту бегство из невыносимой ситуации, в которой он не

может дальше жить. Такое бегство имеет вынужденный характер - как и любое

бегство от любой угрозы, вызывающей панику, - и в то же время оно связано с

более или менее полным отказом от индивидуальности и целостности

человеческого "я". Это решение не ведет к счастью и позитивной свободе; в

принципе оно аналогично тем решениям, какие мы встречаем во всех

невротических явлениях. Оно смягчает невыносимую тревогу, избавляет от

паники и делает жизнь терпимой, но не решает коренной проблемы и за него

приходится зачастую расплачиваться тем, что вся жизнь превращается в одну

лишь автоматическую, вынужденную деятельность.

Некоторые из этих механизмов "бегства" не имеют особого социального

значения; они встречаются в сколь-нибудь заметной форме лишь у людей с

серьезными психическими или эмоциональными расстройствами. В этой главе я

буду говорить только о тех механизмах, которые важны в социальном плане; их

понимание является необходимой предпосылкой психологического анализа

социальных явлений, рассматриваемых в дальнейшем: с одной стороны,

фашистской системы, с другой - современной демократии (1).

1. Авторитаризм

В первую очередь мы займемся таким механизмом бегства от свободы, который

состоит в тенденции отказаться от независимости своей личности, слить свое

"я" с кем-нибудь или с чем-нибудь внешним, чтобы таким образом обрести

силу, недостающую самому индивиду. Другими словами, индивид ищет новые,

"вторичные" узы взамен утраченных первичных.

Отчетливые формы этого механизма можно найти в стремлениях к подчинению и к

господству или - если использовать другую формулировку - в мазохистских и

садистских тенденциях, существующих в той или иной степени и у невротиков,

и у здоровых людей. Сначала мы опишем эти тенденции, а затем покажем, что и

та и другая представляют собой бегство от невыносимого одиночества.

Наиболее частые формы проявления мазохистских тенденций - это чувства

собственной неполноценности, беспомощности, ничтожности. Анализ людей,

испытывающих подобные чувства, показывает, что, хотя сознательно они на это

жалуются, хотят от этих чувств избавиться, в их подсознании существует

какая-то сила, заставляющая их чувствовать себя неполноценными или

незначительными. Эти чувства - не просто осознание своих действительных

недостатков и слабостей (хотя обычная их рационализация состоит именно в

этом); такие люди проявляют тенденцию принижать и ослаблять себя,

отказываться от возможностей, открывающихся перед ними. Эти люди постоянно

проявляют отчетливо выраженную зависимость от внешних сил: от других людей,

от каких-либо организаций, от природы. Они стремятся не утверждать себя, не

делать то, чего им хочется самим, а подчиняться действительным или

воображаемым приказам этих внешних сил. Часто они попросту не способны

испытывать чувство "я хочу", чувство собственного "я". Жизнь в целом они

ощущают как нечто подавляюще сильное, непреодолимое и неуправляемое.

В более тяжелых случаях - а таких довольно много, - кроме тенденции к

самоуничижению и к подчинению внешним силам, проявляется еще и стремление

нанести себе вред, причинить себе страдание.

Это стремление может принимать разные формы. Встречаются люди, которые

упиваются самокритикой и возводят на себя такие обвинения, какие не пришли

бы в голову их злейшим врагам. Другие - больные неврозом навязчивых

состояний - истязают себя принудительными ритуалами или неотвязными

мыслями. У определенного типа невротиков мы обнаруживаем склонность к

физическому заболеванию, причем эти люди - осознанно или нет - ждут

болезни, как дара божьего. Часто они становятся жертвами несчастных

случаев, которые никогда бы не произошли без их бессознательного стремления

к этому. Такие тенденции, направленные против себя самого, часто

проявляются и в менее открытых и драматических формах. Например, есть люди,

не способные отвечать на экзаменах, хотя прекрасно знают нужные ответы и во

время экзамена, и после него. Другие восстанавливают против себя тех, кого

любят, или тех, от кого зависят, совершенно неуместной болтовней, хотя на

самом деле испытывают к этим людям самые лучшие чувства и вовсе не

собирались говорить ничего подобного. Они ведут себя так, словно

наслушались советов своих злейших врагов и делают все возможное, чтобы

причинить себе наибольший ущерб.

Мазохистские тенденции часто ощущаются как чисто патологические и

бессмысленные; но чаще они рационализируются, и тогда мазохистская

зависимость выступает под маской любви или верности, комплекс

неполноценности выдается за осознание подлинных недостатков, а страдания

оправдываются их неумолимой неизбежностью в неизменимых обстоятельствах.

Кроме мазохистских тенденций, в том же типе характера всегда наблюдаются и

прямо противоположные наклонности - садистские. Они проявляются сильнее или

слабее, являются более или менее осознанными, но чтобы их вовсе не было -

такого не бывает. Можно назвать три типа садистских тенденций, более или

менее тесно связанных друг с другом. Первый тип - это стремление поставить

других людей в зависимость от себя и приобрести полную и неограниченную

власть над ними, превратить их в свои орудия, "лепить, как глину". Второй

тип - стремление не только иметь абсолютную власть над другими, но и

эксплуатировать их, использовать и обкрадывать, так сказать, заглатывать

все, что есть в них съедобного. Эта жажда может относиться не только к

материальному достоянию, но и к моральным или интеллектуальным качествам,

которыми обладает другой человек. Третий тип садистских тенденций состоит в

стремлении причинять другим людям страдания или видеть, как они страдают.

Страдание может быть и физическим, но чаще это душевное страдание. Целью

такого стремления может быть как активное причинение страдания - унизить,

запугать другого, - так и пассивное созерцание чьей-то униженности и

запуганности.

По очевидным причинам садистские наклонности обычно меньше осознаются и

больше рационализируются, нежели мазохистские, более безобидные в

социальном плане. Часто они полностью скрыты наслоениями сверхдоброты и

сверхзаботы о других. Вот несколько наиболее частых рационализации: "Я

управляю вами потому, что я лучше вас знаю, что для вас лучше; в ваших

собственных интересах повиноваться мне беспрекословно" или "Я столь

необыкновенная и уникальная личность, что вправе рассчитывать на подчинение

других" и т.п. Другая рационализация, часто прикрывающая тенденцию к

эксплуатации, звучит примерно так: "Я сделал для вас так много, что теперь

вправе брать от вас все, что хочу". Наиболее агрессивные садистские

импульсы чаще всего рационализируются в двух формах: "Другие меня обидели,

так что мое желание обидеть других - это всего лишь законное стремление

отомстить" или "Нанося удар первым, я защищаю от удара себя и своих

друзей".

В отношении садиста к объекту его садизма есть один фактор, который часто

упускается из виду и поэтому заслуживает особого внимания; этот фактор -

его зависимость от объекта.

Зависимость мазохиста очевидна. В отношении садиста наши ожидания обратны:

он кажется настолько сильным, властным, а его объект настолько слабым,

подчиненным, что трудно представить себе, как сильный зависит от того

слабого, которым властвует. И, однако, внимательный анализ показывает, что

это именно так. Садисту нужен принадлежащий ему человек, ибо его

собственное ощущение силы основано только на том, что он является чьим-то

владыкой. Эта зависимость может быть совершенно неосознанной. Так,

например, муж может самым садистским образом издеваться над своей женой - и

при этом ежедневно повторять ей, что она может уйти в любой момент, что он

будет только рад этому. Часто жена бывает настолько подавлена, что не

пытается уйти, и поэтому оба они верят, что он говорит правду. Но если она

соберется с духом и заявит, что покидает его, - вот тут может произойти

нечто совершенно неожиданное для них обоих: он будет в отчаянии, подавлен,

начнет умолять ее остаться, станет говорить, что не может жить без нее, что

любит ее, и т.д. Как правило, боясь каждого самостоятельного шага, она

бывает рада ему поверить - и остается. В этот момент игра начинается

сначала: он принимается за прежнее, ей становится все труднее это выносить,

она снова взрывается, он снова в отчаянии, она снова остается - и так

далее, без конца.

Во многих тысячах браков - и других личных взаимоотношений - этот цикл

повторяется снова и снова, и заколдованный круг не рвется никогда. Он лгал

ей, когда говорил, что любит ее, что не может без нее жить? Если речь о

любви - все зависит от того, что понимать под этим словом. Но когда он

утверждает, что не может без нее жить, - если, конечно, не принимать это

слишком буквально - это чистейшая правда. Он не может жить без нее или без

кого-то другого, кто был бы беспомощной игрушкой в его руках. В подобных

случаях чувство любви появляется лишь тогда, когда связь находится под

угрозой разрыва, но в других случаях садист, совершенно очевидно, "любит"

тех, над кем ощущает власть. Это может быть его жена или ребенок,

подчиненный, официант или нищий на улице, он испытывает чувство "любви" и

даже благодарности к объектам своего превосходства. Он может думать, что

хочет властвовать над ними потому, что очень их любит. На самом деле он

"любит" их потому, что они в его власти. Он подкупает их подарками,

похвалами, уверениями в любви, блеском и остроумием в разговорах,

демонстрацией своей заботы; он может дать им все, кроме одного: права на

свободу и независимость. Часто это встречается, в частности, в отношениях

родителей с детьми. Здесь отношение господства (и собственничества)

выступает, как правило, под видом "естественной" заботы и стремления

родителей "защитить" своего ребенка. Его сажают в золотую клетку, он может

иметь все, что хочет, но лишь при том условии, что не захочет выбраться из

клетки. В результате у выросшего ребенка часто развивается глубокий страх

перед любовью, потому что для него "любовь" означает плен и заточение.

Многим мыслителям садизм казался меньшей загадкой, чем мазохизм. То, что

человек стремится подавить других, считалось хотя и не "хорошим", но вполне

естественным делом. Гоббс принимал в качестве "общей склонности всего

человеческого рода" существование "вечного и беспрестанного желания все

большей и большей власти, длящегося до самой смерти" (2) . Это "желание

власти" не представлялось ему чем-то демоническим, а было для него вполне

рациональным следствием человеческого стремления к наслаждению и

безопасности. От Гоббса и до Гитлера, видящего в стремлении к господству

логический результат биологически обусловленной борьбы за существование,

жажда власти считалась самоочевидной составной частью природы человека. Но

мазохистские наклонности, направленные против самого себя, кажутся

загадкой. Как понять, что люди стремятся принизить себя, ослабить,

причинить себе вред и, более того, получают от этого удовольствие? Не

противоречит ли явление мазохизма всему нашему представлению о психической

жизни человека, которая направлена, как предполагается, к наслаждению и

самосохранению? Как объяснить, что некоторых людей привлекает то, от чего

все мы стремимся избавиться, что они сами тянутся к боли и страданию?

Существует явление, доказывающее, что страдание и слабость могут быть целью

человеческих стремлений: это - мазохистское извращение. Здесь мы

обнаруживаем, что люди вполне сознательно хотят страдать - тем или иным

образом, - и наслаждаются своим страданием. При мазохистском извращении

человек, например, испытывает половое возбуждение, когда другой человек

причиняет ему боль. Это не единственная форма мазохистского извращения;

часто ищут не физической боли как таковой, а возбуждение и удовлетворение

вызываются состоянием физической беспомощности. Нередко мазохисту нужна

лишь моральная слабость: чтобы с ним разговаривали, как с маленьким

ребенком, или чтобы его каким-либо образом унижали и оскорбляли. В

садистском извращении удовлетворение достигается с помощью соответствующих

механизмов: через причинение другому человеку физической боли, унижение

действием или словом.

Мазохистское извращение - с его сознательным и намеренным наслаждением

через унижение или боль - привлекло внимание психологов и писателей раньше,

чем мазохистский характер (так называемый моральный мазохизм). Однако с

течением времени стало ясно, что сексуальное извращение и те мазохистские

тенденции, которые мы описали прежде, чрезвычайно близки; что оба типа

мазохизма, по сути, представляют собой одно и то же явление.

Некоторые психологи считали, что, раз существуют люди, которые хотят

подчиняться и страдать, должен быть и какой-то "инстинкт", направленный к

этой цели. К тому же выводу пришли и социологи, например Фирканд. Фрейд был

первым, кто попытался дать этому явлению глубокое теоретическое объяснение.

Сначала он думал, что садомазохизм является в основе явлением сексуальным.

Наблюдая садистско-мазохистские проявления у маленьких детей, он

предположил, что садомазохизм представляет собой "частичное проявление"

сексуального инстинкта, необходимую фазу, через которую этот инстинкт

проходит в процессе своего развития. Он полагал, что садистско-мазохистские

тенденции у взрослых обусловлены задержкой психосексуального развития

человека на раннем уровне либо последующей регрессией к этому уровню. В

дальнейшем Фрейду стало ясно значение тех явлений, которые он назвал

моральным мазохизмом: стремлений не к физическому, а к душевному страданию.

Он подчеркивал : также тот факт, что мазохистские и садистские тенденции

всегда встречаются вместе, несмотря на их , кажущуюся противоположность.

Затем его точка зрения на феномен мазохизма изменилась. Он предположил, что

существует биологически обусловленная тенденция к разрушению, которая может

быть направлена против других или против себя самого, - так называемый

"инстинкт смерти" - и что мазохизм в основе является следствием этого

инстинкта. Далее, Фрейд предположил, что этот инстинкт смерти, не

поддающийся прямому наблюдению, амальгамируется с половым инстинктом; и в

этом соединении проявляется в виде мазохизма, если направлен против себя,

или в виде садизма, если направлен против других. Это смешение ограждает

человека от опасного действия, которое оказывал бы инстинкт смерти в чистом

виде; то есть, согласно Фрейду, если бы человек не мог связать свой

инстинкт смерти с половым инстинктом, то у него остался бы только один

выбор: уничтожать других или себя самого. Эта теория в корне отличается от

первоначальных предположений Фрейда. Если прежде садомазохизм представлялся

явлением, в основе своей сексуальным, то в новой теории он выступает как

явление, в принципе несексуальное; сексуальный фактор возникает в нем лишь

за счет смешения инстинкта смерти с половым инстинктом.

Фрейд в течение многих лет почти не уделял внимания явлению несексуальной

агрессии; в системе Альфреда Адлера тенденции, о которых мы говорим, заняли

центральное место. Однако он рассматривает их не как мазохизм и садизм, а

как "чувство неполноценности" и "стремление к власти". Адлер видит лишь

рациональную сторону этих явлений. В то время как мы говорим об

иррациональной тенденции к самоуничижению, он считает комплекс

неполноценности адекватной реакцией на действительную неполноценность,

такую, как врожденные недостатки человека или общая слабость ребенка. В то

время как мы считаем, что стремление к власти является проявлением

иррациональной настроенности управлять другими людьми, он смотрит на это

стремление только с рациональной стороны и говорит о нем как об адекватной

реакции, направленной на защиту индивида от опасностей, проистекающих из

его неуверенности и неполноценности. Здесь, как и везде, Адлер не может

заглянуть дальше целенаправленности и рациональной обусловленности

человеческого поведения, и поэтому, хотя он внес ценный вклад в изучение

механизмов мотивации, он всегда остается на поверхности явлений и никогда

не проникает, как Фрейд, в глубины иррациональных импульсов.

В психоаналитической литературе точку зрения, отличную от точки зрения

Фрейда, высказали Вильгельм Райх, Карен Хорни и я .

Хотя взгляды Райха основаны на первоначальной концепции Фрейда - теории

"либидо", - он указывает, что мазохист в конечном итоге стремится к

наслаждению, что причиняемая ему боль является побочным результатом, а не

самоцелью. Хорни первая разгадала фундаментальную роль мазохистских

стремлений у невротиков, дала полное и подробное описание мазохистских черт

характера и теоретически объяснила их как производные от структуры

характера в целом. В ее работах, так же как и в моих, утверждается, что не

мазохистский характер является следствием сексуального извращения, а

наоборот: извращение представляет собой сексуальное проявление психических

тенденций, кореняющихся в особом типе характера.

Здесь мы подходим к главному вопросу: откуда происходят мазохистские черты

характера и соответствующие извращения? И далее: какова общая причина и

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11