РУБРИКИ

Последний приют поэта

   РЕКЛАМА

Главная

Зоология

Инвестиции

Информатика

Искусство и культура

Исторические личности

История

Кибернетика

Коммуникации и связь

Косметология

Криптология

Кулинария

Культурология

Логика

Логистика

Банковское дело

Безопасность жизнедеятельности

Бизнес-план

Биология

Бухучет управленчучет

Водоснабжение водоотведение

Военная кафедра

География экономическая география

Геодезия

Геология

Животные

Жилищное право

Законодательство и право

Здоровье

Земельное право

Иностранные языки лингвистика

ПОДПИСКА

Рассылка на E-mail

ПОИСК

Последний приют поэта

три окна, но все три различной меры и вида. Самое крайнее с левой стороны

фасада окно, вроде итальянского, имеет обыкновенную раму о 8 стеклах и по

бокам полурамы, каждая с 4 стеклами, и две наружные ставни. Второе окно

имеет одну раму о 8 стеклах и одну ставню. Наконец, третье – также в одну

раму о 8 стеклах окно, но по размеру меньше второго на четверть аршина и

снабжено двумя ставенками. Сбоку домика, с правой стороны, пристроены

деревянные сени с небольшим о двух ступеньках крылечком. Стены снаружи

обмазаны глиной и выбелены известкой».

Флигель в эти годы был, в самом деле, далеко не привлекателен. Хозяин

в последнее время болел, сдачей квартир почти не занимался. Флигель без

хозяйского глаза превратился в ту «непривлекательную мазанку», которую в

том же 1870 году сфотографировал первый в Пятигорске фотограф Ланге.

Да и желающих жить на краю города в то время, когда Пятигорск

разросся, и в нем появились «приличные» дома, не находилось. К тому же

съезд лечащихся в 1870 году был невелик: всего 586 человек за весь летний

период.

Такие флигеля, какой был у Чиляева, имелись почти при каждом доме. Они

были деревянные, или турлучные и предназначались для сдачи внаймы в летнее

время. Перед началом лечебного сезона их белили и снаружи и внутри.

Несомненно, и флигель Чиляева был опрятен в то время, когда в нем

поселились Лермонтов и Столыпин...

Вместе с хозяином обошел Мартьянов пустовавшие комнаты и сделал

подробное их описание: «Общий вид квартиры далеко не представителен, –

свидетельствовал он. – Низкие, приземистые комнаты, стены которых оклеены

не обоями, но просто бумагой, окрашенной домашними средствами: в приемной –

мелом, в спальне – голубоватой, в кабинете – светло-серой, в зале искрасна-

розовой клеевой краской. Потолки положены прямо на балки и выбелены мелом,

полы окрашены желтой, а двери и окна синеватой масляной краской. Мебель

самой простой, чуть не солдатской работы и почти вся, за исключением

ясеневого ломберного стола и зеркала красного дерева, окрашена темной, под

цвет дерева масляной краской. Стулья с высокими в переплет спинками и

мягкими подушками, обитыми дешевым ситцем».

Такова была обстановка «Домика» в 1870 году.

Чиляев говорил Мартьянову, что у Лермонтова была солидная «для

кавказца» обстановка. Где же она? Не создавали ли ее ковры, которые

украшали тогда квартиры почти всех офицеров?

Существовал на Кавказе такой обычай: как только офицер устраивается на

квартире, к нему является торговец коврами со своим товаром. Развешивает

ковры по стенам, расстилает их на полу и делает это совершенно бесплатно,

да при этом еще упрашивает не стесняться и ходить по коврам как можно

больше. Секрет заключился в том, что чем ниже на ковре ворс, тем он ценился

дороже. Был у торговцев расчет и на то, что редко кто из временных

обладателей ковров не купит хотя бы один из них.

Риска же, что кто-то может увезти вещь, не заплатив за нее, не было,

так как по существовавшим на курорте правилам никто «из благородных особ»

не мог уехать, не заплатив хотя бы пустячного долга.

Надо полагать, что «Домик» при Лермонтове был богато убран коврами и,

вместе с личными вещами поэта, это и создавало впечатление солидной

обстановки.

«Много лет спустя Чиляев вспоминал, при каких обстоятельствах был снят

Лермонтовым его флигель. 14 мая, на другой день по приезде в Пятигорск,

Лермонтов и Столыпин явились в комендантское управление (в настоящее время

на этом месте – школа № 8 по ул. Красноармейской) и подали рапорты, в

которых, ссылаясь на болезни, просили разрешения остаться в Пятигорске на

лечение. Комендант, полковник Ильяшенко, направил обоих офицеров на

освидетельствование во врачебную комиссию при военном госпитале.

Профессор Висковатов, первый биограф Лермонтова, так описал связанные

с этой формальностью хлопоты поэта: «Тотчас по приезде Лермонтов стал

изыскивать средства получить разрешение остаться в Пятигорске. Он обратился

к услужливому и «на все руки ловкому» Найтаки[6], и тот привел к нему

писаря из комендантского управления Карпова, который заведовал полицейской

частью (в управлении тогда сосредоточивались полицейские дела) и списками

вновь прибывающих путешественников и больных. Он (Карпов – Е.Я.) составил

рапорт на имя Пятигорского коменданта, в котором Лермонтов сказывался

больным. Комендант Ильяшенко распорядился «об освидетельствовании Михаила

Юрьевича в комиссии врачей при Пятигорском госпитале».

Выполнив полагающиеся формальности, друзья заговорили о квартире.

Когда в комендатуре зашла речь о квартире, Чиляев принял в разговоре

живейшее участие. Между прочим, он предложил посмотреть его флигель.

«Поедем, посмотрим» – сказал Лермонтов.

«Осмотрев снаружи стоявший на дворе домик и обойдя комнаты, –

вспоминал Чиляев, – Лермонтов остановился на балконе, выходившем в садик,

граничивший с садом Верзилиных, и погрузился в раздумье.

Между тем Столыпин обошел еще раз комнаты, сделал несколько замечаний

насчет поправок и, осведомившись о цене квартиры, вышел также на балкон и

спросил Михаила Юрьевича:

– Ну, что, Лермонтов, хорошо?

Ничего, – небрежно отвечал поэт, будто недовольный нарушением его

заветных дум, – здесь будет удобно... дай задаток!

Столыпин вынул бумажник и заплатил все деньги за квартиру. Вечером в

тот же день они переехали». Чиляев хорошо запомнил весь этот день.

Позднее, когда Лермонтов жил в его флигеле, Чиляев продолжал

интересоваться поэтом. «Михаил Юрьевич работал большей частью в кабинете,

при открытом окне», – сообщает он Мартьянову.

«Вставал он не одинаково, иногда рано, иногда спал часов до 9-ти и

даже более... В первом случае тотчас, как встанет, уходил пить воды или

брать ванны и после пил чай, во втором же – прямо с постели садился за чай,

а потом уходил из дому. Около двух часов возвращался домой обедать и почти

всегда в обществе друзей-приятелей».

Внимательный хозяин знает даже, что на обед готовилось четыре-пять

блюд, и что Лермонтов очень любил мороженое, ягоды и фрукты.

«Лермонтов успевал бывать везде и всюду, – продолжает Чиляев свой

рассказ, – но вечера предпочитал проводить у Верзилиных».

«Это был сильный эгоистический и властолюбивый характер, имевший одну

цель – пробить себе, во что бы то ни стало, дорогу в высшие сферы, чтобы со

временем властвовать над толпою, – говорил Чиляев Мартьянову о Лермонтове.

– Для этого он сознательно употреблял все средства, выказывал свой талант,

обнаруживал беззаветную храбрость и сыпал шутки и насмешки, не щадя никого

и ничего...»

О предстоящей дуэли Чиляев узнал от Глебова на другой же день после

верзилинского вечера. Он знал, кто дерется, из-за чего и прочие

подробности. Так почему же он не предпринял ничего для предотвращения

дуэли, в то время как начальство, по мнению Чиляева, «чуткое к беде»,

ходило во тьме «ощупью» и приняло кое-какие меры «наугад». Ведь Чиляев имел

возможность внести в эти меры полную ясность.

Чиляев знал, как рассказывал он Мартьянову, что Мартынов явился на

вечер к Верзилиным «с предвзятым намерением сделать Лермонтову вызов на

дуэль, под каким бы то ни было предлогом, так как Лермонтов и Столыпин на

другой день утром должны были уехать в Железноводск, а с переездом их туда

возможность вызова уничтожалась».

Но кое-что Чиляев и запамятовал: он говорил, что слугу-гурийца

Христофора Саникидзе Лермонтов привез с собой из Петербурга. А в церковной

книге Скорбященской церкви в Пятигорске автор этих строк обнаружил запись о

том, что среди крепостных В.И. Чиляева в великом посте 1841 года говел и

причащался Христофор Саникидзе, 16 лет.

Приезд Лермонтова в Пятигорск в 1841 году был случайным. Получив

назначение в отряд за Лабу, чтобы участвовать против горцев, Лермонтов и

Столыпин задержались на сутки из-за проливного дождя в Георгиевске. И

здесь, в этой старой крепости, лежащей на пути поэта, решалась его судьба.

Вот что рассказал профессору Висковатову случайный свидетель

нескольких часов жизни Лермонтова, ремонтер Борисоглебского Уланского

полка, Петр Иванович Магденко: «Солнце уже закатилось, когда я приехал в

город, или вернее, только крепость Георгиевскую. Смотритель сказал мне, что

ночью ехать дальше не совсем безопасно. Я решился остаться ночевать и, в

ожидании самовара, пошел прогуляться.

Вернувшись, я только что принялся пить чай, как в комнату вошли

Лермонтов и Столыпин… На другое утро Лермонтов, входя в комнату, в которой

я со Столыпиным сидели уже за самоваром, обратясь к последнему, сказал:

«Послушай, Столыпин, а ведь теперь в Пятигорске хорошо, там Верзилины (он

назвал еще несколько имен), поедем в Пятигорск». Столыпин отвечал, что это

невозможно. «Почему? – быстро спросил Лермонтов…– Решайся, Столыпин, едем в

Пятигорск». С этими словами Лермонтов вышел из комнаты…

Столыпин сидел задумавшись. «Ну, что? – спросил я его, – решаетесь,

капитан?» – «Помилуйте, как нам ехать в Пятигорск, ведь мне поручено везти

его в отряд. Вон – говорил он, указывая на стол, – наша подорожная, а там

инструкция – посмотрите». Я поглядел на подорожную, которая лежала

раскрытою, а развернуть инструкцию посовестился и, признаться, очень о том

жалею.

Дверь отворилась, быстро вошел Лермонтов, сел к столу и, обратясь к

Столыпины, произнес повелительным тоном: «Столыпин, едем в Пятигорск!». С

этими словами вынул он из кармана кошелек с деньгами, взял из него монету и

сказал: «Вот, послушай, бросаю полтинник, если упадет кверху орлом – едем

отряд, если решеткой – едем в Пятигорск. Согласен?»

Столыпин молча кивнул головой. Полтинник был брошен и к нашим ногам

упал решеткой вверх. Лермонтов вскочил и радостно закричал: «В Пятигорск, в

Пятигорск!».

Итак, снова Кавказ. До 18401 года Лермонтов побывал на Кавказе дважды.

Когда царь ссылал сюда Лермонтова в первый раз за стихотворение «Смерть

поэта» в 1837 году, он надеялся, что ссылка образумит юношу с пылким

воображением. Но поэт не оправдал надежд Николая.

...я не изменюсь, и буду тверд душой,

Как ты, как ты, мой друг железный.

Эти строки из стихотворения Лермонтова «Кинжал», написанного им сразу

по возвращении из первой ссылки в Петербург, являются как бы ответом царю.

Вторично Лермонтов был сослан на Кавказ в 1840 году, за дуэль с

Барантом, сыном французского посланника в Петербурге. Теперь царь ссылал

уже зрелого поэта с твёрдыми убеждениями, непримиримого врага трона и

аристократии, и лично назначил ему Тенгинский полк.

Советское лермонтоведение (С.А. Андреев-Кривич) расшифровало тайный

смысл распоряжения Николая I о ссылке Лермонтова именно в Тенгинский полк.

Это был смертный приговор поэту. Секрет этого распоряжения заключался в

том, что Тенгинский полк, находившийся на Черноморском побережье, был в

невероятно тяжелых условиях.

«Укрепления береговой линии от времени и действия беспрерывных дождей

пришли в полное разрушение... Не в лучшем состоянии находилось и

вооружение»,– описывал положение Черноморских укреплений историк

Тенгинского полка Ракович.

Выходить за валы укрепления было опасно, так как горцы все время вели

наблюдение. «Даже нередко могилы приходилось исторгать у варваров с оружием

в руках и платить за них жизнью товарищей усопшего», – писал корпусный

командир Головин. В довершение этого лихорадка и цинга косили людей.

Смертность доходила до 50%, «случалось, что девять десятых числа солдат

лежали больными». (Ракович).

Да, царь хорошо знал положение Тенгинского полка.

Военные власти на Кавказе не поняли царского приказа, его тайного

смысла, а, может быть, зная, в каких условиях находился Тенгинский полк,

отнеслись к поэту бережно и потому легко согласились на просьбу поручика –

направить его в Чеченский отряд.

После двух экспедиций в Чечню в 1840 году Лермонтов был дважды

представлен к наградам. Эти награды поддерживали надежду на отставку, о чем

поэт теперь настойчиво хлопотал. Но царь собственноручно вычеркнул имя

Лермонтова из представленного кавказским военным начальством наградного

списка.

Мало этого, Николай «повелеть соизволил», чтобы поручик Лермонтов

непременно состоял налицо во фронте, и чтобы начальство отнюдь не

осмеливалось ни под каким предлогом удалять его от фронтовой службы в своем

полку.

Значит, Лермонтов должен был испытать все тяготы, какие приходились на

долю тенгинцев, и участвовать во всех боях, из которых, как свидетельствуют

историки Тенгинского полка, возвращались немногие.

Царское указание и в 1841 году не было выполнено, оно запоздало:

Лермонтов приехал в Ставрополь в мае, а царь сделал свое распоряжение в

июне. На Кавказе же оно было получено после смерти поэта...

В Ставрополе военные власти вновь допустили «оплошность», назначив

Лермонтова в действующий отряд в Дагестане.

Ожидая в Ставрополе назначения, Лермонтов пишет бабушке: «Теперь не

знаю сам еще, куда поеду; кажется, прежде отправлюсь в крепость Шуру» и

добавляет: «а оттуда постараюсь на воды».

Поездки на Кавказские Минеральные Воды после экспедиций обычно

разрешались офицерам. «Им не запрещалось отлучаться с постов не только в

ближайшие казачьи поселки, но даже и на минеральные воды, где шумно шла

жизнь во время съезда посетителей», – сообщали историки военных полков.

«Музыка, балы, собрания, гулянья по окрестностям, обеды в рощах

Машука, пикники, все удовольствия, забавы и развлечения... делали

пребывание на водах весьма приятным», – писал корреспондент тифлисской

газеты «Кавказ». «Не удивительно поэтому, что молодежь наша стремилась на

минеральные воды», – добавляет другой свидетель жизни кавказских полков.

А вот что рассказывал Чиляев Мартьянову о Пятигорске 1841 года.

«Пятигорск в 1841 году, был маленький, но довольно чистенький и

красивый городок. Расположенный в котловине гор, при реке Подкумке, он имел

десятка два прихотливо прорезанных в различных направлениях улиц, с двумя-

тремя сотнями обывательских, деревянных, большей частью одноэтажных,

домиков, между которыми там и сям выдвигались и гордо смотрели солидные

каменные казенные постройки, как-то: ванны, галереи, гостиницы и др. В

центре города, почти у самих минеральных источников, ютился небольшой, но

уже хорошо разросшийся и дававший тень бульвар, на котором по вечерам

играла музыка. Городок с мая до сентября переполняйся приезжавшей на воды

публикой; у источников, в казино и на бульваре появлялась масса больных

обоего пола и всех рангов, чинов и состояний. Жизнь пробуждалась, и

обыденную городскую скуку и сплетни сменяли веселье, шум и суета».

Лермонтов всячески оттягивал возвращение в отряд. Потому-то поэт и

решил заехать сначала в Пятигорск. О том, что он «не намерен очень

торопиться», Лермонтов еще перед отъездом из Петербурга – в феврале 1841 г.

– заявлял в письме товарищу.

Перечитайте последние письма Лермонтова: основной их мотив – отставка.

Вот письмо товарищу – А.И. Бибикову: «Уезжаю заслуживать себе на Кавказе

отставку…». Вот письмо бабушке из Москвы: «Жду с нетерпением письма от Вас

с каким-нибудь известием». Ей же из Ставрополя: «Пожалуйста, оставайтесь в

Петербурге: и для Вас и для меня будет лучше во всех отношениях». «Я все

надеюсь, милая бабушка, что мне все-таки выйдет прощенье, и я могу выйти в

отставку».

10 мая Лермонтов пишет С.Н. Карамзиной из Ставрополя, что он

отправляется в экспедицию со Столыпиным и просит пожелать ему легкого

ранения. «Это самое лучшее, что только можно мне пожелать».

Легкое ранение, о котором на Кавказе мечтали многие военные,

несомненно, было бы самым лучшим выходом для Лермонтова: оно могло дать ему

право на отставку.

После гибели поэта многие вспоминали, что он в последние месяцы жизни

часто говорил о скорой смерти, и удивлялись такой проницательности. Но ведь

Лермонтов был слишком умен, чтобы не понимать свою обреченность, пока он в

военном мундире.

Пройдя освидетельствование врачебной комиссии при пятигорском военном

госпитале, Лермонтов и Столыпин приступили к лечению.

Лермонтов лечился усердно. Меньше чем за месяц – с конца мая по 15

июня – он принял 23 ванны. Так ли уж нужны были ему эти минеральные ванны?

Вряд ли! Но он хотел как можно дольше задержаться в Пятигорске до получения

ответа об отставке. А на каком основании можно продлить пребывание на

курорте? Основание единственное: болезнь, необходимость принимать именно

серные ванны.

Новость о приезде Лермонтова быстро разнеслась по Пятигорску. «Сезон в

1841 г. был одним из самых блестящих», – вспоминал А.И. Арнольди[7].

Съехалось тогда в Пятигорск до 1500 семей. Среди приезжих оказались

знакомые Лермонтова и по Петербургу, и по тем полкам, в которых ему

приходилось служить. Было несколько знакомых еще по первой ссылке,

значившихся по формуляру «из государственных преступников». Это были

декабристы.

Но Лермонтовым интересовались не только друзья и знакомые. Даже

посторонние люди стремились если не познакомиться, то хотя бы посмотреть на

автора «Героя нашего времени». Рассказывали, что, когда Лермонтов бывал на

бульваре или у источников, «ему предшествовал шепот: «Лермонтов идет» и все

сторонилось, все умолкало, все прислушивалось к каждому его слову, к

каждому звуку его речи». В не меньшей степени интересовались поэтом и его

враги, которых оказалось здесь тоже немало.

Двери лермонтовской квартиры были гостеприимно открыты для всех.

Приходили друзья, приходили мало знакомые, а иногда и вовсе не знакомые

люди. Всех встречал веселый, радушный хозяин.

Я рожден с душою пылкой,

Я люблю с друзьями быть,

– признавался поэт еще в юности.

«Летом 1841 г. в Пятигорске собралось много молодежи, – вспоминал

позднее бывший слуга Лермонтова Христофор Саникидзе. – Эта молодежь

собиралась в квартире Лермонтова, где велись бесконечные споры и

разговоры».

Сам Михаил Юрьевич был человек весьма веселого нрава, хотя в то же

время не любил много говорить, а любил больше слушать... Иногда сквозь

веселость у него проглядывала необыкновенная задумчивость. Во время

появления у него такой задумчивости он не любил, чтобы его беспокоили, и не

любил, если в это время заходили к нему товарищи.

С прислугой поэт был очень добр, ласков, а своего старого камердинера

любил как родного и часто слушался его советов».

Декабрист Н.И. Лорер вспоминал, что в «Домике» у Лермонтова он

познакомился со многими людьми. «Число лиц, теснившихся вокруг поэта, было

велико», – утверждал и Чиляев.

Вот что рассказывал он о жизни в «Домике» в течение двух месяцев

1841 г.

«Квартира у него со Столыпиным была общая, стол держали они дома и

жили дружно»

«На обед готовилось четыре-пять блюд, по заказу Столыпина. Мороженое

же, до которого Лермонтов был большой охотник, ягоды и фрукты подавались

каждодневно. Вин, водок и закусок всегда имелся хороший запас. Обедало

постоянно четыре-пять, а иногда и более приглашенных, или случайно

приходивших знакомых, преимущественно офицеров.

После обеда пили кофе, курили и балагурили на балкончике, а некоторые

спускались в сад полежать на траве в тени акаций и сирени. Около 6 часов

подавался чай, и затем все уходили. Вечер, по обыкновению, посвящался

прогулкам, танцам, любезничанью с дамами или игре в карты».

Друг и родственник поэта, Алексей Аркадьевич Столыпин, был моложе

Лермонтова, но рассудительнее его и уравновешеннее. По складу характера его

можно назвать флегматиком, совершенно неспособным на резкие выходки,

шалости, озорство. Потому-то бабушка Лермонтова, узнав, что Столыпин также

едет на Кавказ, поручила ему опекать буйную голову внука. Только напрасно

бабушка так надеялась на благоразумие своего племянника. Он во всем

подчинялся обладавшему сильной волей Лермонтову. Так, Столыпин пытался

уговорить Михаила Юрьевича не заезжать в Пятигорск, а отправиться прямо в

отряд. А вышло, как хотел Лермонтов. И так было всегда.

Чиляев рассказывал Мартьянову, чем кончались благоразумные советы

Столыпина.

«Ну, ты у меня, – отвечал ему обыкновенно Лермонтов, смеясь, – вторая

бабушка. Боишься, чтобы я не замарал курточки!» Или: «Конечно, конечно, все

это очень хорошо, но только скучно!»

Столыпин доводился Лермонтову дядей. Дружны они были еще с юнкерской

школы, затем вместе служили в лейб-гвардии гусарском полку. Лермонтов

посвятил Алексею Аркадьевичу шуточную поэму «Монго». С того времени и

доныне к имени Алексея Аркадьевича Столыпина добавляется это прозвище.

Характеристика, которую дал Лермонтов в поэме своему дяде, вполне

согласуется с теми отзывами о Монго, которыми полны воспоминания о нем

современников.

Это был «совершеннейший красавец… Изумительная по красоте внешняя

оболочка была достойна его души и сердца, – так писал Лонгинов, прекрасно

знавший Столыпина. – Назвать «Монго» Столыпина - значит для людей нашего

времени то же, что выразить понятие о воплощенной чести, образце

благородства, безграничной доброте, великодушии и беззаветной готовности на

услугу словом и делом.. Вымолвить о нем худое слово не могло бы никому

прийти в голову и принято было бы за нечто чудовищное».

Некоторые лермонтоведы (Герштейн, Недумов) высказывали сомнение в той

дружбе, которая связывала Лермонтова и Столыпина.

Но вряд ли поселился бы поэт в одном домике с Манго, если бы не питал

к нему того уважения, о котором вспоминал Васильчиков много лет спустя.

А Васильчиков писал в 1872 г., что к тому разряду людей, к которым

Лермонтов имел «особое уважение» принадлежал в последний период его жизни

прежде всех Столыпин.

Васильчиков имел право это утверждать, т.к. в течение двух месяцев вся

жизнь Лермонтова и Столыпина протекала у него на глазах.

У Столыпина «была неприятность по поводу одной дамы, которую он

защитил от назойливости некоторых лиц». Сообщая этот факт, профессор

Висковатов не назвал имени «некоторых лиц» по цензурным условиям. Между тем

было хорошо известно, что молодую особу преследовал царь.

Монго был секундантом Лермонтова на его дуэли с Барантом. Он в то

время находился в отставке. Но после лермонтовской дуэли ему пришлось снова

надеть военный мундир. Это наказание за участие в дуэли присудил Столыпину

Николай I. Тогда же, в 1840 г., Столыпин уехал на Кавказ, служил там в

Нижегородском полку, участвовал в Чеченской экспедиции. Возвращаясь теперь

из отпуска после бесплодных хлопот о разрешении остаться в Петербурге,

Монго заехал вместе с Лермонтовым в Пятигорск.

Он-то и вел все хозяйство в «Домике». Слуг было четверо, из них двое

крепостных. Один из этих крепостных – Андрей Соколов, камердинер

Лермонтова, – вспоминался современниками почему-то стариком, хотя в 1841 г.

ему было всего 45 лет. Второй крепостной – Иван Вертюков – ухаживал за

лошадьми: их у Лермонтова было две. Красавца скакуна - серого Черкеса он

купил тотчас по приезде в Пятигорск. «Иногда по утрам Лермонтов уезжал на

своем лихом Черкесе за город, – рассказывал Чиляев, – уезжал рано и большей

частию вдруг, не предупредив заблаговременно никого: встанет, велит

оседлать лошадь и умчится один».

Кроме двух крепостных было еще двое наемных слуг; повар и помощник

камердинера.

По рассказам Чиляева, можно думать, что жизнь в «Домике» протекала

тихо, спокойно, что обитатели флигеля интересовались только хорошим обедом,

балагурили с товарищами и любезничали с дамами.

Все это было, но не это составляло содержание жизни «Домика».

Свидетельств о том, что говорилось в «Домике», не сохранилось, но то,

что здесь горячо, свободно и смело обсуждались все вопросы, которые

волновали тогда лучшие умы русского общества, - несомненно. И вряд ли где-

нибудь в Пятигорске еще, кроме «Домика», царила та непринужденная

обстановка, которая располагала к откровенности. Каких только разговоров и

споров, чаще всего именно споров, не слышали стены «Домика»!

Известно, что Лермонтов не стеснялся высказывать свои взгляды ни в

разговорах, ни в письмах. Искренний и правдивый, он никогда не кривил

душой.

Случайный попутчик поэта в последней его поездке в Пятигорск, Петр

Иванович Магденко, свидетельствовал, что «говорил Лермонтов и о вопросах,

касавшихся общего положения дел в России. Об одном высокопоставленном лице

я услышал от него тогда в первый раз в жизни моей такое жесткое мнение, что

оно и теперь еще кажется мне преувеличенным».

Вспоминал и князь Васильчиков[8], что Лермонтов обычно выражал свои

чувства не только в стихах, «но и в ежедневных светских и товарищеских

своих отношениях».

Художник Пален, участвовавший в Чеченской экспедиции в 1840 г., также

рассказывал о смелых и резких «осуждениях» Лермонтовым «известных всем

лиц».

Немецкий поэт Боденштедт читал письма поэта Глебову[9]. Он утверждал,

что в письмах этих, «были изречения, которые, сделавшись известны, могли бы

иметь серьезные последствия».

Если Лермонтов не постеснялся в разговоре со случайным спутником

высказать свое «жесткое мнение» о «высокопоставленном лице» – вполне

вероятно, что речь шла о самом царе, – то, надо думать, что в своей

квартире, среди товарищей, особенно в разговоре с декабристами, он мог

позволить себе суждения еще более откровенные, еще более «жесткие». Нам

остается только строить догадки.

Кто же были собеседники поэта? С кем он мог говорить о судьбах России

и ее народе, о философии Запада и Востока, о литературе?

Прежде всего, те из сосланных в 1826 г. на каторгу декабристов,

которые были переведены в 1837 г. из Сибири на Кавказ рядовыми в разные

полки. В 1841 г. многим из них разрешено было провести лечение на

Кавказских Минеральных водах.

По своим передовым взглядам, и по своей разносторонней образованности

это были выдающиеся люди России того времени.

Наиболее близким Лермонтову и наиболее им уважаемым был декабрист

Назимов.

Михаил Александрович Назимов, сосланный, на поселение в Сибирь на 20

лет, в 1837 г. вместе с другими товарищами попал на Кавказ и как рядовой

назначен в Кабардинский егерский полк. Высокообразованный, отличавшийся

высокими нравственными качествами, Назимов пользовался среди товарищей

огромным уважением и влиянием.

«Не много людей встречал я с такими качествами, талантами и прекрасным

сердцем, всегда готовым к добру, каким был Михаил Александрович», – говорил

о Назимове его товарищ, декабрист Лорер.

Связанный по «Северному обществу» с Рылеевым, А.А. Бестужевым и

другими декабристами, Назимов мог рассказывать собравшимся в «Домике» о

тайном обществе, о его вождях. Вероятно, расспрашивали его и о казни пяти

декабристов, которую ему пришлось наблюдать из окна камеры страшной

Петропавловской крепости.

Как и Лермонтов, Назимов отличался широтой политических и литературных

интересов. Вопросы, которых они касались в беседах, были, надо полагать,

самые разнообразные.

Споры между Лермонтовым и Назимовым возникали тогда, когда разговор

касался современного положения России. Об этих несогласиях вспоминал

позднее и сам Назимов.

«Над некоторыми распоряжениями правительства, коим мы (декабристы. –

Е.Я.) от души сочувствовали, он глумился», – писал Назимов.

Декабристы, несомненно, сочувствовали созданию в 1837-1838 г.г.

министерства по делам государственных крестьян и особого «Секретного

комитета» по крестьянским делам, деятельность которого они восприняли как

шаги для ликвидации крепостного права.

Еще одно распоряжение тех же лет – об издании в провинции первых газет

– «Губернских ведомостей» – также должно было вызывать сочувствие

декабристов.

Провинции впервые дана собственная пресса! Передовой русской

интеллигенцией это было воспринято как отрадное явление (в 1838 г.

«Губернские ведомости» стали издаваться в 42 губерниях). У Лермонтова же

эти «распоряжения правительства» вызывали только «глумление» и «насмешки».

А разве он не был прав? «Секретный комитет» далее обсуждения проектов не

пошел, а задачей «Губернских ведомостей» было формирование общественного

мнения провинции в духе, нужном правительству.

Как ни душило правительство Николая прогрессивную мысль, она

пробивалась наружу в разных формах. Ряд либеральных уступок, воспринятых

декабристами как «благостные» перемены в судьбах России, оказался для

правительства неизбежным. Но Лермонтов знал цену этим уступкам. Его

собственная судьба служила иллюстрацией действительному положению вещей.

Если в спорах с Назимовым, которого Лермонтов глубоко уважал, он

ограничивался шутками и насмешками, то с товарищами противоположного

настроения поэт мог быть очень резок.

«Я должен был показаться ему мягким добряком, ежели он заметил мое

душевное спокойствие и забвение всех зол, мною претерпенных», – вспоминал

декабрист Николай Иванович Лорер.

Несмотря на 11-летнюю каторгу и 5-летнюю службу рядовым на Кавказе,

Лорер не утратил присущего ему оптимизма. Этим же летом, произведенный в

прапорщики, он был в особенно благодушном настроении.

«Одним шагом я приблизился к свободе», – радостно повторял он.

Такого «забвения зол» Лермонтов не мог понять. Его боевой, страстной,

протестующей против всякого насилия натуре смирение было чуждо. Оптимист

Лорер подвергал, вероятно, резким его нападкам и насмешкам. Лорер уходил из

«Домика» несколько обиженный и все-таки продолжал бывать там ежедневно.

Лорер знал множество анекдотов, мастерски их рассказывал и часто каким-

нибудь остроумным словцом разряжал слишком накалившуюся атмосферу.

Два брата Беляевых, оба декабристы, также часто приходили в «Домик».

Со старшим из них – Александром Петровичем, – споры были неизбежны.

Александр Беляев доказывал, что крепостное право, – а о нем, несомненно,

было особенно много разговоров в «Домике», – можно уничтожить «на

религиозных началах». Лермонтов же мог только смеяться над идиллической

картиной падения рабства от евангельской проповеди. Впрочем, с А.П.

Беляевым были не только споры. Ведь он хорошо знал Александра Ивановича

Одоевского, с которым Лермонтов познакомился и подружился на Кавказе в

1837 г. Памяти Одоевского Михаил Юрьевич посвятил чудесное стихотворение:

Я знал его: мы странствовали с ним

В горах Востока и тоску изгнанья

Делили дружно.

(«Памяти А.И. Одоевского», 1839 г.).

Эти первые строки стихотворения приоткрывают душевное состояние

Лермонтова во время первой ссылки: она была для поэта далеко не веселым

путешествием по Кавказу.

Александр Беляев мог вспоминать об Одоевском, читать его стихи,

которые никогда не увидели света.

А сколько еще интересных людей бывало в «Домике»! Вот – поэт Александр

Николаевич Креницын. Прапорщик 18-го егерского полка, он был разжалован в

рядовые за организацию бунта в Пажеском корпусе. На Кавказе Креницын близко

сошелся с А.А. Бестужевым. После его смерти Александр Николаевич бережно

собрал портреты декабристов, присланные А.А. Бестужеву из Читинского

острога братом Николаем. Старший из братьев Бестужевых, Николай, в течение

многих лет рисовал в Сибири портреты участников заговора. Креницын переслал

портреты младшему Бестужеву, Павлу, в Петербург.

Об этих портретах, об авторе их, обо всей семье Бестужевых, из которой

вышли четыре брата-декабриста, а главным образом об Александре

Александровиче Бестужеве-Марлинском, несомненно, было много разговоров в

«Домике», когда приходил Креницын.

Не так часто, как другие декабристы, бывал в «Домике» Александр

Иванович Черкасов. Это был неутомимый собиратель фольклора, его живые

рассказы о народном творчестве собеседники слушали с увлечением.

Бывал здесь и декабрист А.И. Вегелин. Его в «Домике» прозвали

диктатором за нетерпимость к возражениям, слишком серьезный и важный вид.

Молодежь, а ведь Лермонтов и многие его товарищи были еще так молоды, во

всем находила повод для шуток.

Прозвища обычно придумывал Лермонтов.

«Всех окрестит по-своему», – вспоминал один из постоянных посетителей

«Домика» Николай Павлович Раевский, поручик Тенгинского полка, очень

любивший Михаила Юрьевича и впоследствии очень тепло вспоминавший о нем.

А какие живые, интересные беседы завязывались в «Домике», когда туда

приходили командир Нижегородского полка полковник С.Д. Безобразов и

художник Г.Г. Гагарин, известный своими прекрасными кавказскими рисунками.

Оба они совсем недавно участвовали в знаменитой в истории Кавказской

войны Черкейской экспедиции. Аул Черкей в Дагестане считался неприступным.

Шамиль будто бы уверял жителей аула, что они могут спать совершенно

спокойно, так как Черкея русским никогда не взять. Овладеть этим аулом было

действительно трудно. В 1841 г. аул был все же взят.

За эту экспедицию полковник Сергей Дмитриевич Безобразов был

представлен к производству в генералы. Очень простой, никогда не дававший

почувствовать разницу в чинах, Сергей Дмитриевич оставался среди товарищей

таким же живым собеседником, каким был всегда.

Для Лермонтова рассказы Безобразова и рисунки Гагарина были особенно

интересны: ведь он хорошо знал характер экспедиций и обстановку в горах.

Гагарин прожил в Пятигорске только до 20 июня и ежедневно бывал в

«Домике». С Лермонтовым и Трубецким занимался он еще в Петербурге

живописью. Среди совместных рисунков Гагарина и Лермонтова есть акварель

«Валерик». Сделана она в 1840 г. в Кисловодске по рассказам об этом бое

Лермонтова, только что вернувшегося из похода.

Искренний и благородный, Гагарин пришелся по душе поэту. Лермонтов и

живописью начал заниматься серьезно только после знакомства с Гагариным.

Европейски образованный художник мог рассказать много интересного.

Но если в «Домике» появлялся Руфим Иванович Дорохов, то все

«перевертывалось вверх дном». Бесшабашная голова, весельчак, остряк,

вспыльчивый до бешенства, страстный игрок в карты – Дорохов был всеобщим

любимцем.

Сын героя Отечественной войны 1812 г., знаменитого партизана, генерала

Ивана Семеновича Дорохова, Руфим Иванович был очень популярен на Кавказе. О

его храбрости создавались легенды. Дважды Дорохова разжаловали в рядовые, и

каждый раз исключительными подвигами он добивался освобождения «из-под

серой шинели».

Ему-то было о чем рассказывать в «Домике». В 1840 г. Дорохов и

Лермонтов участвовали в экспедиции против горцев. Дорохов командовал

отрядом охотников и, будучи раненным, передал командование Лермонтову.

«Я получил в наследство от Дорохова, которого ранили, – писал

Лермонтов своему другу А.А. Лопухину, – отборную команду охотников,

состоящую изо ста казаков – разный сброд, волонтеры, татары и проч., это

нечто вроде партизанского отряда, и если мне случится с ним удачно

действовать, то авось что-нибудь дадут».

Кипучая жизнь «Домика» изображалась в карикатурах в особом альбоме.

Рисовали тогда все, и альбом каждый день пополнялся новыми рисунками. Чаще

других изображался Николай Соломонович Мартынов.

Мартынов был в отставке в чине майора. В Пятигорск приехал в конце

апреля «для пользования водами». Жил он по соседству, в угловом доме

Верзилина (ныне № 6 на углу улиц Лермонтовской и Анджиевского).

Бесхитростную, но точную характеристику Мартынову дала родственница

Лермонтова – Катенька Быховец:

«Этот Мартынов глуп ужасно, все над ним смеялись; он ужасно самолюбив…

всегда ходил в черкеске и с кинжалом».

Манера одеваться, непомерной величины кинжал Мартынова, напыщенность,

любовь к позе, – все это давало благодатный материал для товарищеских шуток

и карикатур.

А.И. Арнольди, племянник декабриста Лорера, вспоминал такой случай.

Зашел как-то к Лермонтову в «Домик», а заходил он часто, так как жил по

соседству, и услышал смех Лермонтова и Трубецкого. Они рассматривали альбом

с карикатурами. Трубецкой хотел закрыть альбом, но Лермонтов сказал:

– Ну, этот ничего!

И они показали Арнольди «целую тетрадь карикатур на Мартынова, которые

сообща начертили и раскрасили».

Это была целая история в лицах, – вспоминал Арнольди. – Мартынов был

изображен в самом смешном виде.

Частым посетителем «Домика» был Лев Сергеевич Пушкин. Живой,

остроумный, он вносил в «Домик» суету, шум. Беспредельно любивший своего

брата Александра Сергеевича, он любил говорить о нем и читать товарищам его

произведения. Но был он и страстный картежник.

В большом доме Чиляева, выходившем на улицу, жили знакомые Лермонтова

по Петербургу – Александр Илларионович Васильчиков и Сергей Васильевич

Трубецкой.

Князь Трубецкой, сын героя Отечественной войны 1812 г., в 1840 г.

перешел в Кавказский корпус. Вместе с Лермонтовым участвовал в Чеченской

экспедиции, был ранен и, как и Лермонтов, представлен к награде. Но его имя

царь также вычеркнул из наградного списка.

Насколько Трубецкой не пользовался расположением Николая I, можно

судить по такому факту: в феврале 1841 г. он приехал в Петербург в

кратковременный отпуск для свидания с умирающим отцом. Царь лично наложил

на Сергея Трубецкого домашний арест, а в ответ на просьбу о продлении

отпуска приказал немедленно вернуться на Кавказ.

Летом 1841 г. Трубецкой приехал в Пятигорск без разрешения, рискуя

навлечь на себя большую неприятность по службе. Отлучаться из полка без

разрешения начальства строжайше запрещалось. Но в характере Трубецкого была

страсть к риску.

Князь Александр Илларионович Васильчиков был сыном того

государственного деятеля, который 14 декабря 1825 г. оказал царю услугу,

посоветовав применить против восставших картечь. За этот ли дружеский совет

или за какие-то другие заслуги Николай I, как утверждают историки, чтил

старика Васильчикова, как никого другого.

Александр Илларионович, по окончании юридического факультета, был в

1840 г. с комиссией сенатора Гана в Закавказье.

После отозвания Гана в Петербург Васильчиков получил отпуск и,

свободный от служебных обязанностей, по пути из Тифлиса в Петербург заехал

на Кавказские Минеральные Воды. Оказавшись соседями Лермонтова, Трубецкой и

Васильчиков участвовали во всех затеях поэта.

IV

Что случилось? Почему комендант предписывает ему, Лермонтову а также

Столыпину покинуть этот милый городок, когда сам разрешил остаться здесь

для лечения?

В комендатуре друзьям дали прочитать полученное из Ставрополя

распоряжение:

«Не видя из представленных вами при рапортах от 24 мая сего года за №№

805 и 806 свидетельств за №№ 360 и 361, чтобы Нижегородского драгунского

полка капитану Столыпину и Тенгинского пехотного поручику Лермонтову,

прибывшим в Пятигорск, необходимо было пользоваться кавказскими

минеральными водами, и напротив, усматривая, что болезнь их может быть

излечена и другими средствами, я покорно прошу ваше высокоблагородие

немедленно, с получением сего, отправить обоих по назначению, или же в

Георгиевский военный госпиталь, по уважению, что Пятигорский госпиталь и

без того уже наполнен больными офицерами, которым действительно необходимо

употребление минеральных вод и которые пользуются этим правом по

разрешению, данному от высшего начальства».

Распоряжение от 8-го июня подписал начальник штаба полковник Траскин.

Прочитав это предписание, поручик Лермонтов тотчас же в комендатуре,

отозвался на него рапортом командиру Тенгинского полка подполковнику

Хлюпину:

«Отправляясь в отряд командующего войсками на Кавказской линии и в

Черномории г. генерал-адъютанта Граббе, заболел я по дороге лихорадкой и,

был освидетельствован в гор. Пятигорске докторами, получил от Пятигорского

коменданта, г. полковника Ильяшенкова, позволение остаться здесь впредь до

излечения. Июня 13-го дня 1841 года, гор. Пятигорск.

О чем Вашему Высокоблагородию донести честь имею. Поручик Лермонтов».

Не может он уезжать из Пятигорска. Он должен получить ответ из

Петербурга. Он должен добиться продления отпуска.

И через два дня после отправки рапорта полковому командиру Лермонтов

досылает в дополнение к этому рапорту «подкрепление» в форме свидетельства

госпитального врача о его – Лермонтова – тяжелейшем заболевании.

Вот какие болезни нашел госпитальный врач у поручика Лермонтова.

«Тенгинского пехотного полка поручик Михаил Юрьев сын Лермонтов,

одержим золотухою и цынготным худосочием, сопровождаемых припухлостью и

болью десен, также изъязвлением языка и ломотою ног, от каких болезней

г. Лермонтов, приступив к лечению минеральными водами, принял более

двадцати горячих серных ванн, но для облегчения страданий необходимо

поручику Лермонтову продолжать пользование минеральными водами в течение

целого лета 1941 года: остановленное употребление вод и следование в путь

может навлечь самые пагубные следствия для его здоровья.

В удостоверение чего подписью и приложением герба моей печати

свидетельствую, гор. Пятигорск, июня 15-го 1841 года.

Пятигорского военного госпиталя ординатор, лекарь, титулярный советник

Барклай-де-Толли».

Не утихает у поэта Лермонтова тревога за свою судьбу. Проходит еще три

дня, и он решается прибегнуть к помощи добрейшего старика коменданта

Ильяшенкова, облекая свою просьбу опять таки в форму рапорта.

И пишет поручик Тенгинского полка Лермонтов в стенах «Домика»

последний в жизни рапорт, продиктованный глубочайшей человеческой скорбью:

«Ваше Высокоблагородие предписать мне №1000 изволили отправиться к

месту моего назначения или, если болезнь моя того не позволит, в

Георгиевск, чтобы быть зачисленным в тамошний госпиталь.

На что имею честь почтительнейше донести Вашему Высокоблагородию, что

получив от Вашего Высокоблагородия позволения остаться здесь до излечения и

также получив от начальника Траскина предписание, в коем он также дозволили

мне остаться здесь, предписав о том донести полковому командиру

подполковнику Хлюпину и отрядному дежурству, и т.к. я уже начал

пользоваться минеральными водами и принял 23 серных ванны, то прервав курс,

подвергаюсь совершенному расстройству здоровья, и не только не излечусь от

своей болезни, но могу получить новые, для удостоверения в чем имею честь

приложить свидетельство меня пользующего медика.

Осмеливаюсь при этом покорнейше просить Ваше Высокоблагородие

исходатайствовать мне у начальника штаба, флигель-адъютанта полковника

Траскина позволения остаться здесь до совершенного излечения и окончания

курса вод».

Так нетерпеливо ожидаемое разрешение пришло.

Разрешалось «остаться Лермонтову в Пятигорске впредь до получения

облегчения». Но поэта разрешение не застало.

А в «Домике» жизнь протекала своим чередом.

О том, в какой тревоге проходили для Лермонтова эти дни ожидания

ответов – от бабушки и из штаба, – окружавшие поэта друзья, по-видимому,

даже не догадывались.

Общительный, жизнерадостный Лермонтов был душой общества – вспоминали

многие свидетели последних дней жизни поэта. Неистощим на шутки, шалости,

всякие выдумки.

Декабрист Лорер вспоминал, что после военной экспедиции в Пятигорск

нахлынули гвардейские офицеры и «общество еще более оживилось. Стали давать

танцевальные вечера, устраивали пикники, кавалькады, прогулки в горы».

Когда был затеян по подписке бал в гроте Дианы, приготовления велись в

квартире поэта. Во что превратился тогда «Домик»! Все комнаты были завалены

разноцветной бумагой, из которой клеились фонарики. Их клеили все

приходившие к поэту и наготовили более двух тысяч. Об этом бале сохранилось

много воспоминаний, и все упоминали об этих фонариках, которыми был украшен

грот и прилегающая к нему аллея.

Устройство бала было затеяно по почину Лермонтова. Ему и пришлось

больше всех хлопотать.

Сохранились рассказы о том, что бал этот был задуман в пику князю

Голицыну, обычно игравшему главную роль в устройстве развлечений. На этот

раз князя обошли. Рассказывали, что Голицын пренебрежительно отозвался о

местном обществе, бросив фразу: «Здешних дикарей учить надо». Лермонтова,

привыкшего уважать людей не за мундир и происхождение, это обидело. Придя

домой, он рассказал об этом находившимся в «Домике» товарищам.

– Господа! – добавил он. – На что нам непременно главенство князя на

наших пикниках? Не хочет он быть у нас – и не надо. Мы и без него сумеем

справиться.

Князь Владимир Сергеевич Голицын командовал на Кавказе кавалерией.

Летом 1841 г. лечился в Пятигорске. Музыкант, автор нескольких водевилей,

весельчак, он любил устраивать разного рода развлечения. Это он устроил

помост над Провалом (тоннеля тогда еще не было), на котором «без страха

танцевали в шесть пар кадриль» при свете факелов, как вспоминала Э.А. Шан-

Гирей.

До размолвки с Лермонтовым Голицын часто бывал в «Домике».

В карты, по словам Чиляева, в «Домике» играли редко. По его

наблюдениям, Лермонтов вообще играл не часто[10]. Но об одном вечере, он

даже сделал запись:

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7


© 2000
При полном или частичном использовании материалов
гиперссылка обязательна.