Петр I и исторические результаты совершенной им революции

Петр I и исторические результаты совершенной им революции

"Как от меня отошел прочь и стал искать науку у докторов и лекарей

немецкой слободы".

То есть, когда пошел по проложенному Петром I гибельному пути.

XXII. "ПТЕНЦЫ ГНЕЗДА ПЕТРОВА" В СВЕТЕ ИСТОРИЧЕСКОЙ ПРАВДЫ

Долгорукий, человек эпохи Тишайшего Царя, сравнивая Петра с его

отцом, сказал:

"Умные государи умеют и умных советников выбирать и их верность

наблюдать".

Умел ли выбирать себе умных и честных советников Петр? Нет, никогда

не умел. Его правительство по-своему нравственному и деловому признаку

несравненно ниже правительства его отца, про которое историк С. Платонов

писал:

"Правительство Алексея Михайловича стояло на известной высоте во

всем том, что ему приходилось делать: являлись способные люди, отыскивались

средства, неудачи не отнимали энергии У делателей, если не удавалось одно

средство, — для достижения цели искали новых путей. Шла, словом, горячая,

напряженная деятельность, и за всеми этими деятелями эпохи, во всех сферах

государственной жизни видна нам добродушная и живая личность царя".

Петра постигла судьба всех революционеров: его соратники почти все

нравственно очень неразборчивые люди: для того, чтобы угодить своему

владыке они готовы на все. Своего главного помощника Александра Меньшикова

он аттестует так в написанном Екатерине письме: "Меньшиков в беззаконии

зачат, в грехах родила мать его и в плутовстве скончает живот свой".

Птенцы "Гнезда Петрова", по характеристике историка Ключевского,

почитателя "гения" Петра, выглядят так:

"Князь Меньшиков, отважный мастер брать, красть и подчас лгать. Граф

Апраксин, самый сухопутный генерал-адмирал, ничего не смысливший в делах и

не знакомый с первыми зачатками мореходства ... затаенный противник

преобразований и смертельный ненавистник иностранцев. Граф Остерман...

великий дипломат с лакейскими ухватками, который в подвернувшемся случае

никогда не находил сразу, что сказать, и потому прослыл непроницаемо

скрытным, а вынужденный высказаться — либо мгновенно заболевал послушной

томотой, либо начинал говорить так загадочно, что переставал понимать сам

себя, робкая и предательски каверзная душа...

Неистовый Ягужинский... годившийся в первые трагики странствующей

драматической труппы и угодивший в первые генерал-прокуроры сената".

Назначенный Петром местоблюстителем патриаршего престола Стефан

Яворский на глазах молящихся содрал венец, с чудотворной иконы Казанской

Божьей Матери. Говорил, что иконы — простые доски. Неоднократно издевался

над Таинством Евхаристии.

"Под высоким покровительством, шедшим с высоты Сената, — пишет

Ключевский, — казнокрадство и взяточничество достигли размеров небывалых

раньше, разве только после".

При жизни Петра "птенцы гнезда Петрова" кощунствовали, пьянствовали,

крали где, что могли. Один Меньшиков перевел в заграничные банки сумму,

равную почти полутора годовому бюджету всей тогдашней России.

В "Народной Монархии" И. Солоневич ставит любопытный вопрос, что бы

стали делать в окружении Петра люди, подобные ближайшим помощникам царя

Алексея, как Ордин-Нащокин, Ртищев, В. Головнин и другие. И приходит к

выводу, что этим даровитым и образованным людям не нашлось бы места около

Петра, так как не находится места порядочным и образованным людям

современной России в большевистском Центральном Комитете.

Всякая революция есть ставка на сволочь и призыв сволочи к власти.

Всякая революция неизбежно имеет своих выдвиженцев. Эти выдвиженцы состоят

обычно из людей без совести. Увлеченный Западом, "Петр, — по справедливому

выражению И. Солоневича, — шарахался от всего порядочного в России и все

порядочное в России шарахалось от него". Поставим вопрос так, как ни один

из наших просвещенных историков поставить не догадался, — пишет И.

Солоневич, — что, спрашивается, стал бы делать порядочный человек в

петровском окружении? Делая всяческие поправки на грубость нравов и на все

такое в этом роде, не забудем, однако, что средний москвич и Бога своего

боялся, и церковь свою уважал, и креста, сложенного из неприличных подобий,

целовать во всяком случае не стал бы.

В Москве приличные люди были. Вспомните, что тот же Ключевский писал

о Ртищеве, Ордин-Нащокине, В. Головнине — об этих людях высокой

религиозности и высокого патриотизма, и в то же время о людях очень

культурных и образованных. Ртищев, ближайший друг царя Алексея, почти

святой человек, паче всего заботившийся о мире и справедливости в Москве.

Головнин, который за время правления царицы Софьи построил в Москве больше

трех тысяч каменных домов и которого Невиль называет великим умом "любимым

ото всех". Блестящий дипломат Ордин-Нащокин, корректность которого дошла до

отказа нарушить им подписанный Андрусовский договор. Что стали бы делать

эти люди в "Петровском гнезде"? Они были бы там невозможны совершенно. Как

невозможен оказался фактический победитель шведов — Шереметев.

Шлиппенбах (по Пушкину — "пылкий Шлиппенбах"), переходит в русское

подданство, получает генеральский чин и баронский титул и исполняет

ответственные поручения Петра, а Шереметев умирает в забвении и немилости и

время от времени тщетно молит Петра об исполнении его незамысловатых

бытовых просьб".

Петр совершил революцию. А судьба всякой революции строить "новую

прекрасную жизнь" руками самой отъявленной сволочи. Этот закон действовал и

в "Великой" французской революции, в февральской, действует в

большевистской. Действовал он и в Петровской. И выдвиженцы, выдвинутые

Петром, были немногим лучше выдвиженцев Сталина. При жизни Петра они

хищничали напропалую. Что стали делать после смерти Петра "птенцы гнезда

Петрова"? На этот важный вопрос Ключевский дает весьма четкий и

выразительный ответ: "Они начали дурачиться над Россией тотчас после смерти

преобразователя, возненавидели друг друга и принялись торговать Россией как

своей добычей".

XXIII. "БЛАГОДЕТЕЛЬНЫЕ РЕФОРМЫ" ИЛИ АНТИНАЦИОНАЛЬНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ?

НЕПОСТИЖИМАЯ ЛОГИКА РУССКИХ ИСТОРИКОВ

I

Петра Первого уважали все западники, все кто ненавидел основы

русской культуры и государственности, от первых западников, до их

последышей в виде большевиков. Кого только нет в числе почитателей Петра, и

Радищев, и декабристы, и ненавистники всего русского — Карл Маркс и

Энгельс, и Чернышевский, и Добролюбов, и Сталин. Даже такой крупный

монархический идеолог, как Лев Тихомиров, заявляет, что он глубоко почитает

творческий гений Петра и считает, что Петр "не в частностях, а по существу

делал именно то, что было надо".

В своей работе "Петр Великий" академик Платонов всячески старается

реабилитировать Петра и его дело в глазах нынешнего поколения.

Академик Платонов, пытаясь защитить Петра I от методов Алексея

Толстого (позже очень идиллически изобразившего Петра I в своем романе) и

Бориса Пильняка, совершенно напрасно, в духе традиционной историографии

пытался изобразить Петра, как спасителя России от будто бы ждавшей ее

национальной гибели. Позиция Платонова — это косная традиция историка,

рассматривающего русскую историю с политических позиций русского европейца.

Защиту Петра Платонов начинает с очень любопытного утверждения,

которое кажется ему очень веским. "Люди всех поколений, — пишет он, — до

самого исхода XIX века в оценках личности и деятельности Петра Великого

сходились в одном: его считали силой". То, что Петра I все считали силой

академику Платонову кажутся очень веским и убедительным доводом. Мне этот

аргумент кажется совершенно несостоятельным.

Сталин несомненно всем своим почитателям и всем его умным врагам

тоже казался силой. И силой несомненно по размаху несравненно более

грандиозной, чем сила Петра. Такой силой Сталин будет казаться и будущим

поколениям. Но Сталин будет казаться огромной, чудовищной силой, но силой

не национальной. Не является национальной силой и Петр, если оценивать не

его благие намерения, а порочные результаты совершенной им революции. Если,

конечно, не смотреть на реформы Петра глазами русского европейца, как

смотрит С. Платонов.

С. Платонов очень напирает на то, что многие соратники Петра очень

восторженно относились к нему и считали его творцом новой России, и

серьезные критики Петровской реформы (не реформы, а революции.) "обсуждая

вредные следствия торопливых Петровских заимствований, к самому Петру

относились, однако, с неизменными похвалами и почтением, как к признанному

всеми гению — благодетелю своей страны". Этот аргумент опять таки не

является бесспорным. Сталин тоже афишировался как гений и благодетель

страны, но народ Сталина, также как и Петра считал Антихристом и относился

к нему точно также, как и к Петру, как к мироеду, который весь мир переел.

Европейская оценка Петровских "реформ" и партийная оценка Сталинских

"заслуг" резко расходятся с оценкой, которую делает народ и которая и в

первом, и во втором случае несомненно более близка к истине.

Петр "был свиреп и кровожаден", но тем не менее Костомаров считает,

что:

"Петр, как исторический государственный деятель, сохранил для нас в

своей личности такую высоконравственную черту, которая невольно привлекает

к нему сердце — преданность той идее, которой он всецело посвятил свою душу

в течении своей жизни..." С этой формулировкой Костомарова тоже нельзя

никак согласиться. Это ложная и антиисторическая формулировка. Она могла

казаться верной и нравственной во времена Костомарова, но не сейчас, не во

времена большевизма.

Преданность идее — не может быть предметом восторга историка. Надо

всегда иметь в виду, а какой идее посвятил свою жизнь человек. Способна ли

эта идея дать добрые плоды. Тысячи русских революционеров проявили не

меньшую преданность полюбившейся им идее, чем Петр.

Завершитель Петербургского периода русской истории, Сталин проявил

преданность полюбившейся ему европейской идее еще большую, чем Петр. Так

что же, прикажете и его уважать за эту преданность идее?

Идея — идее рознь. Есть идеи, ведущие к увеличению добра и счастья в

мире. Есть идеи, которые ведут к увеличению зла и несчастья в мире, хотя и

кажутся исповедующим их людям, что они должны принести добро и счастье

народу. К числу таких идей принадлежала, та, которой предан был всю жизнь

Петр I. Идея превращения национального русского государства в европейское

государство. Это была ложная и порочная в свой основе идея. Она не могла

принести счастья русскому народу и она не принесла ему счастья. Если

появление советской республики и советской демократии на считать, конечно,

счастьем.

"Он, — пишет Костомаров про Петра, — любил Россию, любил русский

народ, любил его не в смысле массы современных и подвластных ему русских

людей, а в смысле того идеала, до какого желал довести этот народ; вот эта

то любовь составляет в нем то высокое качество, которое побуждает нас

помимо нашей собственной воли, любить его личность, оставляя в стороне и

его кровавые расправы и весь его деморализующий деспотизм".

Такие чудовищные дифирамбы Петру можно было провозглашать только во

времена Костомарова. В наши дни их провозглашать нельзя. То, что Петр любил

Россию и русский народ, как некие символы — этого мало, чтобы прощать его

кровавые расправы и деморализующий деспотизм. Характер любви Петра I к

России и русскому народу напоминает любовь русских революционеров к народу.

И первый, и вторые любят не живых, современных им людей, а некий

отвлечённый символ. Если встать на точку зрения Костомарова, то надо

простить и Ленина и Сталина. Они ведь тоже проявили чудовищную преданность

свой идее и они тоже были убеждены, что их деятельность принесет со

временем счастье русскому народу и всему человечеству.

Пора наконец понять, что преданность идее порочной в своей сущности

не может быть предметом восхищения. И совсем уж нельзя этой преданностью

оправдывать деспотизм и насилия, совершенные во имя осуществления этой

идеи.

II

В предисловии к своему исследованию о творчестве Толстого и

Достоевского Д. Мережковский писал:

"Отношение к Петру служит как бы водораздельною чертою двух великих

течений русского исторического понимания за последние два века, хотя в

действительности раньше Петра и глубже в истории начинается. борьба этих

двух течений, столь поверхностно и несовершенно обозначаемых словами

"западничество" и "славянофильство". Отрицание западниками самобытной идеи

в русской культуре, желание видеть в ней только продолжение или даже

подражание европейской, утверждение славянофилами этой самобытной идеи и

противоположение русской культуры западной".

Петр считал себя хорошим хирургом. В Петербургской кунсткамере

долгое время хранился целый мешок вырванных им зубов. На самом деле Петр I

был такой же плохой хирург, как и плохой правитель.

"Он выпустил однажды 20 фунтов жидкости у женщины с водянкой,

которая умерла несколько дней спустя. Несчастная защищалась, как только

могла, если не от самой операции, то от операции. Он шел за ее гробом".

Судьба этой несчастной пациентки Петра напоминает судьбу несчастной

Московской Руси.

Говорить о Петре как о гениальном преобразователе совершенно

невозможно. Гениальным преобразователем жизни великого народа может быть

человек, который поднимает народ на высший уровень, не разрушая основ его

самобытной культуры. Это под силу только человеку, обладающему национальным

мировоззрением, выработавшему стройный план преобразований и ясно

представляющему какие следствия могут дать в конкретной исторической среде

задуманные им преобразования.

Петр не имел ни стройного миросозерцания, ни определенного плана

действий, совершенно не отдавал себе отчета в том, а что должно получиться

из задуманного им того или иного мероприятия и всех мероприятий в целом. С.

Платонов пишет, что будто бы никто не считал Петра I человеком

"бессознательно и неумело употреблявшим свою власть или же слепо шедшим по

случайному пути". Так уж будто бы и никто!

П. Милюков, один из учеников Ключевского, в своих "Очерках по

истории русской культуры" видит в реформах Петра только результат

"случайности, произвольности, индивидуальности, насильственности".

Грандиозность затраченных средств всегда соединялась у Петра со скудостью

результатов.

Не соглашаясь с такой оценкой реформы Петра Милюковым, Платонов

считал, что роль Петра в проведении реформ "была сознательна и влиятельна,

разумна и компетентна".

Но сам же Платонов в книге "Петр Великий" пишет:

"Но отпраздновав с большим шумом Азовское взятие, Петр вступает на

новый путь — небывалых и неожиданных мер. Он задумывает экстренную

постройку флота для Азовского моря, образование кадра русских моряков,

создание европейской коалиции против "врагов креста Господня — салтана

Турского, хана Крымского и всех бусурманских орд". Во всем этом порыве

энергии было много утопического. Молодой царь считал возможным в два года

создать большой флот; считал возможным в полтора раза для этой специальной

цели увеличить податные платежи, лежавшие на народе; считал осуществимым

одним своим посольством склонить к союзу против турок цезаря и папу,

Англию, Данию и Пруссию, Голландию и Венецию. Немудрено, что трезвые

московские умы смутились, понимая несбыточность подобных мечтаний и тягость

предположенных мероприятий. В Москве появились первые признаки оппозиции

против Петра, и зрел даже заговор на его жизнь. Царь сумасброд и "кутилка",

который "жил не по церкви и знался с немцами", бросался в необычные

завоевательные предприятия и нещадно увеличивал тягло — такой царь не

внушал никому никакого к себе доверия и будил много опасений. Петру

приходилось принимать серьезные репрессивные меры перед своим отъездом

заграницу, ибо созрел даже заговор на его жизнь. За недоумевавшими и

роптавшими современниками Петра и позднейший наблюдатель его действий в

этот период готов признать в Петре не зрелого политика и государственного

деятеля, а молодого утописта и фантазера, в котором своеобразно сочетались

сильный темперамент и острый ум с политической наивностью и распущенным

мальчишеством".

С. Платонов считает, что только в первый период царствования Петра I

серьезный историк может видеть в Петре I утописта и фантазера, а в

дальнейшем Петр 1 стал и зрелым политиком и глубоким государственным

деятелем. На самом же деле Петр на всю жизнь остался фантазером и

удивительно непоследовательным деятелем, который создал невероятный сумбур

и неразбериху во всех отраслях государственной жизни. Революционная ломка

русской культуры, русской государственности и русского быта шли, как все у

Петра, случайно, без определенного плана и программы, от случая к случаю. И

в этом нет ничего удивительного, вспомним только оценки, которые давал

основным чертам личности Петра Ключевский:

"В Петре вырастал правитель без правил, одухотворяющих и

оправдывающих власть, без элементарных политических понятий и сдержек".

"Недостаток суждения и нравственная неустойчивость".

Петр "не был охотник до досужих размышлений, во всяком деле ему

легко давались подробности работы, чем ее общий план".

"Он лучше соображал средства и цели, чем следствия".

"До конца своей жизни он не мог понять ни исторической логики, ни

физиологии народной жизни".

"В губернской реформе законодательство Петра не обнаружило ни

медленно обдуманной мысли, ни быстрой созидательной сметки".

"Казалось сама природа готовила в нем скорее хорошего плотника, чем

великого государя".

Как может правитель страны, обладающий такими душевными и

нравственными недостатками, по мнению Ключевского, Соловьева, Платонова и

других историков, стать все же "гениальным преобразователем"? Это уже

непостижимая тайна их непостижимой логики. Объяснить странность этой логики

можно только преднамеренным желанием изобразить Петра, вопреки собственным

уничтожающим оценкам личности Петра и историческим фактам, гениальнейшим

преобразователем. По этой же самой "ученой методе" изображают "гениальными"

государственными деятелями и Ленина и Сталина. Для нормально логически

рассуждающего человека или оценки личности Петра неверны, или неверен

вывод, который делают историки, называя государственного деятеля "без

элементарных политических понятий", не умеющего понимать ни исторической

логики, ни физиологии народной жизни гениальным человеком и великим

реформатором.

Петр вытаскивал больные зубы и разбивал здоровые, выпиливал

табакерки, строил корабли, вместо палача сам рубил головы стрельцам,

метался по заграницам и по России. Всегда вел себя не так, как должен вести

себя царь. Он был кем угодно, но только не русским православным царем,

каким был его отец.

То малое, чего Петр добился, он добился ценой обнищания всей страны

и гибели огромного количества людей. В этом он тоже очень похож на своих

нынешних поклонников большевиков, которые всегда подчеркивают, что Петр

Великий во имя процветания государства никогда не считался со страданиями

отдельной человеческой личности.

Ключевский называет Петра великим ремесленником на троне. Проф.

Зызыкин по этому поводу справедливо замечает:

"Он научил работать русских людей, но для этого не было надобности

подрывать их религиозный путь и разбивать основы многовекового строя,

созданного кровью и подвигом христианской жизни".

III

Русские ученые, — указывает С. Платонов в своих "Лекциях по русской

истории", — "усвоили себе все выводы и воззрения немецкой исторической

школы. Некоторые из них увлекались и философией Гегеля".

"Все последователи Гегеля, между прочими философскими положениями,

выносили из его учения две мысли, которые в простом изложении выразятся

так: первая мысль: все народы делятся на исторические и не исторические,

первые участвуют в общем мировом прогрессе, вторые стоят вне его и осуждены

на вечное духовное рабство; другая мысль: высшим выразителем мирового

прогресса, его верхней (последней) ступенью, является германская нация с ее

протестантской церковью. Германско-протестантская цивилизация есть, таким

образом, последнее слово мирового прогресса. Одни из русских исследователей

Гегеля вполне разделяли эти воззрения; для них поэтому древняя Русь, не

знавшая западной германской цивилизации и не имевшая своей, была страною

неисторической, лишенной прогресса, осужденной на вечный застой. Эту

"Азиатскую страну" (так называл ее Белинский) Петр Великий своей реформой

приобщил к гуманной цивилизации, создал ей возможность прогресса. До Петра

у нас не было истории, не было разумной жизни. Петр дал нам эту жизнь и

потому его значение бесконечно важно и высоко. Он не мог иметь никакой

связи с предыдущей русской жизнью, ибо действовал совсем противоположно ее

основным началам. Люди, думавшие так, получили название "западников". Они,

как легко заметить, сошлись с теми современниками Петра, которые считали

его земным богом, произведшим Россию из небытия в бытие",

В последней фразе С. Платонов вспоминает подхалимское выражение,

которое употребил канцлер граф Головкин во время поднесения в 1721 г. Петру

титула Императора. Головкин произнес во время своей речи: "Русь только

гением Петра из небытия в бытие произведена". И вот эта примитивная грубая

лесть неумного придворного стала воззрением русских западников вплоть до

наших дней. Потом к ней были пристегнуты нелепейшие воззрения почитателей

Гегеля на германскую цивилизацию, как последнего слова исторического

прогресса.

Петр производит свои необдуманные мероприятия всегда грубо и жестоко

и, что самое важное, он производит их не для улучшения и усиления основ

древней самобытной культуры и цивилизации, а для уничтожения этих основ.

Вот это то, наши историки-западники всегда и стараются завуалировать, а так

как исторические факты учиненного Петром разгрома скрыть невозможно, то им

и приходится прибегать на каждом шагу ко всякого рода натяжкам.

Разбирая в своей работе "Петр Великий" оценки личности Петра и

оценки его реформы со стороны русской исторической науки, С. Платонов

выступает даже против осторожного критического отношения Карамзина к Петру

I. С. Платонову не нравится, что Карамзин ставит Ивана Ш выше Петра Первого

за то, что Иван Ш действовал в народном духе, а "Петр не хотел вникнуть в

истину, что дух народный составляет нравственное могущество государства

(эту глубокую мысль Карамзина И. Солоневич и положил в основу своей

интересной работы "Народная Монархия".).

Карамзин ставил Петру I упрек, что "страсть к новым для нас обычаям

преступила в нем границы благоразумия". Карамзин справедливо указывал, что

нравы и обычаи народа можно изменять очень постепенно, "в сем отношении

Государь, по справедливости, может действовать только примером, а не

указом", у Петра же "пытки и казни служили средством нашего славного

преобразования государственного".

"Вольные общества немецкой слободы, — пишет Карамзин, — приятные для

необузданной молодости, довершили Лефортово дело и пылкий монарх с

разгоряченным воображением, увидев Европу, захотел сделать Россию

Голландией.

Его реформа положила резкую грань между старой и новой Россией;

приемы, с которыми Петр производил реформу, были насильственны и не во всем

соответствовали "народному духу"; европеизация русской жизни иногда шла

дальше, чем бы следовало".

"Петр, — писал Карамзин, — не хотел вникнуть в истину, что дух

народный составляет нравственное могущество государства подобно

физическому, нужное для их твердости".

"Искореняя древние навыки, представляя их смешными, глупыми, хваля и

вводя иностранные, Государь России унижал россиян в их собственном сердце".

"Мы, — пишет Карамзин, в своей записке о древней и новой России,

поданной им Александру I, — стали гражданами мира, но перестали быть, в

некоторых случаях гражданами России. Виною Петр".

Но Карамзин же дает яркий пример нелогичности в оценке "реформ"

Петра. Если Петр не хотел вникнуть в истину, что дух народный составляет

нравственное могущество государств, если пытки и казни служили основным

методом государственных преобразований Петра I, если "страсть к новым для

нас обычаям преступила в нем границы благоразумия", то как можно сделать

такой вывод, какой сделал Карамзин, что Петр I "гениальный человек и

великий преобразователь".

В своей книге "Исторический путь России", такой убежденный западник,

как П. Ковалевский, в главе, посвященной семнадцатому столетию, пишет:

"Подводя итоги сказанному, можно назвать XVII век — веком

переломным, когда Россия, оправившись от потрясений Смутного Времени,

становится Восточно-Европейской державой (не европейской, а русской

культурной страной.), когда русское просвещение идет быстрыми шагами

вперед, зарождается промышленность. Многие петровские реформы уже налицо,

но они проводятся более мягко и без ломки государственной жизни".

Петр пренебрег предостережениями Ордин-Нащокина, говорившего, что

русским нужно перенимать из Европы с толком, помня, что иностранное платье

"не по нас", и ученого хорвата Юрия Крижанича, писавшего, что все горести

славян происходят от "чужебесия": всяким чужим вещам мы дивимся, хвалим их,

а свое домашнее житье презираем". Петр I не понимал, что нельзя

безнаказанно насильственно рушить внешние формы древних обычаев и народного

быта. Об этом хорошо сказал известный государствовед Брайс, говоря о

деятельности софистов в древней Греции:

"Напомним по этому случаю известный пример греческих республик

времен Сократа, когда некоторые известные софисты, уничтожая наивное и

активное верование, вверявшее богам заботу наказывать клятвопреступника и

лжеца, учили, что справедливость ничто иное, как закон сильнейшего. Там

традиции, подвергшиеся нападению, были сначала религиозные и моральные, но

в системе старых верований и обычаев предков все связано, и, когда

религиозная часть подорвана, то от этого колеблется и много других

элементов здания".

Да, в системе старых верований и обычаев предков все связано и когда

религиозные основы жизни народа подорваны, то колеблются и все остальные

части национального государства. Так это и случилось после произведенной

Петром жестокой разрушительной революции.

IV

Соловьев доказывал, что Петр всколыхнул Московскую Русь и заставил

ее пережить всесторонний переворот.

Соловьев и Кавелин, как и их ученики воображали что Россия XVII века

дожила до государственного кризиса и ежели не Петр, она бы рухнула. Но

потом Соловьев смягчает этот приговор, заявляя, что цари уже до Петра

начали ряд преобразований.

"В течении XVII века, — пишет он, — явно обозначились новые

потребности государства и призваны были те же средства для их которые были

употреблены в XVIII в. в так называемую эпоху преобразований".

В позднейшей своей работе "Чтениях о Петре Великом" Соловьев

называет Петра "сыном своего народа" и даже "выразителем народных

стремлений".

"Народ собрался в дорогу и — ждал вождя".

С. Платонов вполне согласен с такой трактовкой роли Петра и пишет:

"Не одни Соловьев в 60-х и 70-х годах думал так об историческом

значении реформы (вспомним Погодина), но одному Соловьеву удалось так

убедительно и сильно формулировать свой взгляд. Петр — подражатель старого

движения, знакомого древней Руси. В его реформе и направлении и средства не

новы, — они даны предшествовавшей эпохой. Нова в его реформе только

страшная энергия Петра, быстрота и резкость преобразовательного движения,

беззаветная преданность идее, бескорыстное служение делу до самозабвения.

Ново только то, что внес в реформу личный гений, личный характер Петра".

"Исторические монографии о XVII в. и времени Петра констатируют

теперь связь преобразований с предыдущими эпохами и в отдельных сферах

древне-русской жизни. В результате таких монографий является всегда

одинаковый вывод, что Петр непосредственно продолжал начинания XVII века и

оставался всегда верен началам нашего государственного быта, как он

сложился в XVII веке. Понимание этого века стало иным. Недалеко то время,

когда эпоха первых царей Романовых представлялась временем общего кризиса и

разложения, последними минутами тупого застоя. Теперь представления

изменились, — XVII век представляется веком сильного общественного

брожения, когда сознавали потребность перемен, пробовали вводить перемены,

спорили за них, искали нового пути, угадывали, что этот путь в сближении с

Западом и уже тянулись к Западу.

Теперь ясно, что XVII век подготовил почву для реформы и самого

Петра воспитал в идее реформы".

К. Д. Кавелин, также, заявляет, что "царствование Петра было

продолжение царствования Иоанна. Недоконченные, остановившиеся на полдороге

реформы последнего продолжал Петр. Сходство заметно даже в частностях".

Историки Соловьев и Кавелин понимали Петра, как выразителя народных

стремлений. По их мнению "Петр но только получил от старого порядка

сознание необходимости реформ, но действовал ранее намеченными путями и

имел предшественников: он решал старую, не им поставленную задачу и решал

не новым способом".

Это глубоко ошибочный взгляд. Иоанн Грозный заимствованием

частностей европейской культуры и цивилизации старался утвердить русскую

духовную культуру и русскую цивилизацию. Петр же презирал и то и другое,

вместо русской культуры, которую он презирал и ненавидел (это С. Платонов

подчёркивает верно.) старался утвердить любезную его уму и сердцу

европейскую культуру. Хорошенькое продолжение дела Иоанна Грозного.

Хорошенько "сходство" не только в частностях, но и в основных

принципиальных установках.

Все "реформы" Петра имеют своими истоками не любовь к родной

культуре и цивилизации, а в лучшем случае равнодушие, а чаще же всего

презрение. Из презрения ко всем сторонам Московской жизни и выросла

губительная революция совершенная Петром. Революция, а вовсе на частичные

благодетельные реформы, как доказывает это С. Платонов. С. Платонову

свойственен тот же самый порок, что и другим историкам-западникам: они не

искажают фактов, причины и ход событий они рисуют обычно верно, но к верным

фактам они обычно пристегивают совершенно неверные выводы.

V

Ученики Соловьева и особенно Ключевский в своих взглядах на

деятельность Петра исходили из взгляда, что Россия при Петре пережила не

переворот, а только потрясение.

С. Платонов в сочинении "Петр Великий" заявляет, что Ключевский дал

исключительно объективную характеристику личности великого преобразователя.

На самом деле, как я уже несколько раз отмечал это, характеристика личности

Петра, сделанная Ключевским, изобилуют поразительными противоречиями.

Причину этих противоречий в оценке личности и деятельности Петра I

понять не трудно, если не забывать, что народную психологию начала

восемнадцатого века и событий того времени, Ключевский оценивает, исходя из

идеалов русской радикальной интеллигенции конца девятнадцатого столетия.

По мнению Ключевского Петр вообще не хотел производить никаких

реформ, он только "хотел вооружить русское государство умственными и

материальными средствами Европы". Только постепенно "скромная и

ограниченная по своему первоначальному замыслу "реформа" превратилась в

упорную внутреннюю борьбу". Ключевский дает еще более эластичную трактовку

"реформаторской" деятельности Петра, чем Соловьев. И еще более

противоречивую чем Соловьев, то утверждавший, что "Петр — продолжатель

старого движения" и он "решал старую, не им поставленную задачу и решал не

новым способом", то доказывавший, что Петр заставил Русь пережить

всесторонний переворот. Ключевский заявляет, что Петр не хотел производить

никаких реформ, только постепенно реформа превратилась в борьбу, но Русь

пережила не переворот, а только потрясение, но что реформа "усвоила

характер и приемы насильственного переворота, своего рода революции".

Этот довод, неудачная попытка замутить воду. Революцию можно при

желании называть, конечно, "своего рода революцией" или иначе, чтобы

создать желаемое впечатление. Ведь сам же Ключевский утверждает, что

петровская реформа "была революцией и по своим приемам и по впечатлению,

каковую от нее получили современники". Итак, согласно взгляду Ключевского

то, что осуществил Петр, было революцией "и по своим приемам и по

впечатлению, каковое от нее получили современники". Кажется, есть все

необходимые признаки революции. Но тут Ключевский спохватывается и

заявляет, что все-таки это была не революция, а "это было скорее

потрясение, чем переворот. Это потрясение было непредвиденным следствием

реформы, но не было ее обдуманной целью".

Опять дешевая софистика: раз, два, и революция превратилась в

потрясение. Но и в этом потрясении Петр не виновен потому, что он замышлял

реформы, а не революцию. Но получилась-то ведь революция!

В этих рассуждениях Ключевского мало внутренней логики. Совершенно

не важно, что хотел добиться Петр своей реформой; историк обязан оценивать

не замыслы государственных деятелей, а практические результаты их замыслов.

Так, и только так можно оценивать результаты революции, произведенной

Петром.

VI

С. Платонов в общей оценке всей реформаторской деятельности Петра

также противоречит своим же собственным оценкам.

"На русское общество реформы Петра, решительные и широкие, произвели

страшное впечатление после осторожной и медлительной политики московского

правительства. В обществе не было того сознания исторической традиции,

какое жило в гениальном Петре. Вот почему современникам Петра,

присутствовавшим при бесчисленных нововведениях, и крупных и мелких,

казалось, что Петр перевернул вверх дном всю старую жизнь, не оставил камня

на камне от старого порядка. Видоизменения старого порядка они считали за

полное его уничтожение

Такому впечатлению современников содействовал и сам Петр. Его

поведение, вся его манера действовать показывали, что Петр не просто

видоизменяет старые порядки, но питает к ним страстную вражду и борется с

ними ожесточенно. Он не улучшал старину, а гнал ее и принудительно заменял

новыми порядками".

"В этом — объяснение тех особенностей в реформационной деятельности

Петра, которые сообщили реформе черты резкого, насильственного переворота.

Однако по существу своему реформа эта не была переворотом".

Эти рассуждения чрезвычайно не логичны и совершенно несерьезны для

такого знатока Петровской эпохи, каким был С. Платонов. Если в обществе не

было сознания исторической традиции, а сознанием этой исторической традиции

обладал, по мнению С. Платонова только Петр, то как же это может быть

согласовано с выводом, который тогда делает С. Платонов, что "Его

поведение, вся его манера действовать показывает, что Петр не просто

видоизменяет старые порядки, но питает к ним страстную вражду и борется с

ними ожесточенно. Он не улучшал старину, а гнал ее и принудительно заменял

ее новыми порядками".

Тогда возникает законный вопрос, если правитель страны питает к

старым порядкам страстную вражду, борется с ними ожесточенно, не улучшает

старину, а гонит ее и принудительно заменяет новыми порядками, то где же

тут видно, что он обладает сознанием исторической традиции. Если отсталым

современникам Петра казалось, что он перевернул вверх дном старую жизнь, не

оставил камня на камне, то и передовой академик С. Платонов пишет, что "он

не улучшал старину, а гнал ее принудительно заменяя новыми порядками". Эта

оценка целиком совпадает с оценкой большой части общества Петровской эпохи,

в котором жило сознание исторической традиции.

Деятель, который не считается с традициями во всех областях жизни,

который не улучшает старину, а питает к ней страстную вражду и

принудительно заменяет ее новыми порядками, такой деятель, конечно, не

великий реформатор, а типичный ограниченный революционер, "Робеспьер на

троне", как правильно назвал Петра I Пушкин. Ведь Платонов не пишет, что

вся манера проведения реформ находилась в противоречии с внутренними

убеждениями Петра. Что Петр ценил исторические традиции, не все считал

плохим в старых порядках, но считал нужным их улучшить и видоизменить. Ведь

сам же Платонов указывает, что Петр питал страстную вражду к родной

старине, следовательно его манеры вытекали из его внутренних убеждений. А

раз так, то как же в учиненной Петром жесточайшей революции можно видеть

реформы, то есть частичное видоизменение старых порядков.

"Если таким образом, деятельность Петра не вносила, по сравнению с

прошлым, ничего радикально-нового, — умозаключает С. Платонов, — то почему

же реформы Петра приобрели у потомства и даже современников Петра репутацию

коренного государственного переворота? Почему Петр, действовавший

традиционно, в глазах русского общества стал монархом-революционером?"

Постараемся ответить на это странное недоумение маститого историка.

"Екатерина II, — пишет С. Платонов, — впадала в большую неточность

...за начала обще-европейской жизни они приняла принципы европейской

философии, которые не переходили в жизнь нигде в Европе и не были началами

действительного быта".

Упрекая Екатерину II в нелогичности С. Платонов почему-то не

упрекает в том же самого Петра. А ведь Петр Первый делал не менее грубую

ошибку. Он принимал начала жизни европейских народов за обязательные для

всех народов, в том числе и для такого самобытного народа, как русский.

Почему С. Платонов упрекает Екатерину II в том, что она считает Россию

европейской страной? Возникает вопрос, почему переделывать Россию в Европу

на основании идей европейского абсолютизма, протестантизма, шведского

государственного строя можно, а уродовать ее на принципах европейской

философии нельзя? Разве европейские философские идеи не вырастали из тех же

чужеродных идей, что и европейский абсолютизм, протестантизм и шведский

государственный строй?

Но уличив Екатерину II в неправильности взглядов на Россию, как на

европейское государство, возникшее в результате совершенных Петром перемен,

в другом случае С. Платонов опять противоречит сам себе. Ссылаясь на речь

графа Головнина осенью 1721 года Платонов заявляет, что Головниным

"искренне и правдиво была высказана мысль, что политические успехи Петра из

старой Московии создали новое европейское государство и дали русскому

народу новую политическую, экономическую и культурную обстановку". Если

Платонов согласен, что Головнин высказал правдивую мысль, утверждая, что

Петр создал из старой Московии новое европейское государство, то почему же

тогда он выступает против точно такой же мысли Екатерины Второй,

утверждавшей в "Наказе", что: "Россия есть европейская страна.

Доказательство сему следующее: перемены, которые в России предпринял Петр".

Разве это не то же самое, что говорил Головнин. Головнин же, по

мнению С. Платонова, правдиво высказал мысль, что Петр из старой Московии

создал новое европейское государство. Таким образом в одном случае С.

Платонов считает, что Петр совершил не революцию, а только реформы, что вся

"деятельность Петра не вносила по сравнению с прошлым, ничего радикально-

нового" и удивляется "почему Петр, действовавший традиционно, в глазах

русского общества стал монархом — революционером", а в другом случае

признает правильной мысль Головнина, что Петр из Московии создал новое

европейское государство.

Каким же образом в результате реформы могло возникнуть из Руси новое

европейское государство? Новое европейское государство могло возникнуть

только в результате все разрушающей революции. И если Головнин с точкой

зрения которого соглашается С. Платонов, прав, то как можно считать реформы

Петра благодетельными, а его "гениальным реформатором". Если бы Петр I из

старой Московии создал на проверенных веками национальных политических и

социальных принципах новое русское национальное государство, тогда бы можно

было воздавать хвалу Петру. А за что же воздавать ему хвалу, когда он из

национального государства создал новое европейское государство? А народу

дал такую новую "политическую, экономическую и культурную обстановку", что

страна около 80 лет не имела фактически монархии, народ оказался в рабстве

европейского типа и в идейном отношении Россия оказалась в крепостной

зависимости у Европы. Нечего сказать, есть за что хвалить!

Петр хотел Россию превратить в часть Европы. Петр усвоивший от своих

друзей и наставников презрение и ненависть не только к основам православной

русской культуры и возникшего на основе ее быта, но и к самому русскому

народу, не мог быть сознательным реформатором, то есть человеком желавшим

видоизменить и улучшить какие-то частные стороны русского государства,

русской культуры и быта.

Если Петр считал всех русских животными, то о каких реформах можно

говорить при таком взгляде на родной народ. Правитель придерживающийся

таких взглядов не может быть реформатором. И каких результатов можно ждать

от его "реформаторской деятельности", как его почитатели историки называют

учинённый Петром I всесторонний, революционный разгром России.

Один из соратников Петра I, Салтыков, впервые высказал лейтмотив

всех западников, реакционных, либеральных и радикальных: "Русские во всем

сходны с западными народами, но они от них отстали. Сейчас нужно вывести их

на правильную дорогу". С Петра начинается реакционное западничество,

ориентирующееся на германские народы. По выражению Герцена — Петр является

первым "русским немцем"; пруссаки — для него образец, особенно для армии.

Английские свободы ему кажутся неуместными. Он высказывается за немецкий и

голландский языки и против французского. Отталкиваясь от тонкого

французского вкуса, он занят "опрусением" России". Петр хотел, чтобы Россия

стала доходить во всем на Европу, а русские во всем на иностранцев.

Историк Костомаров жизнеописание Петра составил в ту пору своей

жизни, когда, по выражению Платонова, "остыл его обличительный жар" и когда

он сам сводил свою задачу, как историка, к одной лишь передаче найденных в

источниках и проверенных фактов".

Какие факты нашел и проверил в исторических источниках о Петре

Костомаров? Петр хотел, по словам Костомарова, превратить Россию в "сильное

европейское государство" (подчеркнуто мною..). То есть, говоря другими

словами, из России сделать не Россию, а европейское государство, а русских

превратить в европейцев. Иными словами Петр поставил перед собой совершенно

утопическую задачу превратить народ глубокой своеобразной культуры в один

из европейских народов.

XXIV. РОБЕСПЬЕР НА ТРОНЕ

I

Петр I является первым русским революционером, первым нигилистом и

первым большевиком (как духовный тип). И это точка зрения высказана вовсе

не Солоневичем, он только развил эту точку зрения в 5 книге "Народной

Монархии". Уже Пушкин написал: Петр — Робеспьер и Наполеон вместе

(воплощение революции). Так же понимал Петра и Герцен. Герцен разделял

точку зрения Пушкина.

"К концу XVI века на престоле царей, — писал он, — появился смелый

революционер, одаренный обширным гением и непреклонной волей — это деспот

по образцу "Комитета Общественного спасения". (который осуществлял террор

во время французской революции..).

Один из самых виднейших представителей славянофильства И. В.

Киреевский, так же как и другой виднейший представитель славянофильства К.

С. Аксаков, считали, что в лице Петра I государство разрушило основы

самобытной русской культуры и национальные традиции религиозной и

государственной жизни.

Произошел трагический разрыв между царем и народом, оставшимся в

массе своей верным родным традициям. Русь оказалась как бы завоеванной.

Русский монарх, в результате совершенного Петром насильственного

переворота, "приобрел черты деспота, а свободно подданный народ — значение

раба-невольника на родной земле".

И. С. Тургенев в "Воспоминаниях о Белинском" пишет:

"Дело Петра Великого было, точно, насилием, было тем, что в новейшее

время получило название: coup d’etat, т.е., Государственного переворота".

О духовном большевизме Петра Мережковский писал еще до революции.

"Еще Пушкин заметил сходство Петра с Робеспьером. И в самом деле, так

называемые "Петровских преобразования" — настоящий переворот, революция,

бунт сверху, "белый террор". Петр — тиран и бунтовщик вместе, бунтовщик

относительно прошлого, тиран относительно будущего. Наполеон и Робеспьер

вместе, и этот бунт не только политический, общественный, но еще в гораздо

большой мере нравственный — беспощадная, хотя и бессознательная ломка всех

категорических императивов народной совести, необузданная переоценка верх

нравственных цен".

Большевики заканчивают то, что начал Петр I — ломку русской души,

русского быта и русской культуры. И идейным антикоммунистам не к лицу

восхищаться Петром I, который духовно является первым большевиком.

Проф. М. Зызыкин, посвященную 250-летию Санкт-Петербурга, статью

"Государство и церковь при Петре I", начинает словами: "Перемене столицы

сопутствовало полное изменение государственных идей, а вернее полная

революция "сверху". Проф. А. Карташев в статье "Православие в России" тоже

называет Петра революционером.

Реформа есть видоизменение чего-то существующего. Всякая реформа

только видоизменяет традиции. Революция есть отрицание существовавшего

прежде, уничтожение его. Основная цель всякой революции есть уничтожение

существовавших до нее традиций.

После большевистской революции многие из ученых стали смотреть на

Петра I, как на духовного предка современного большевизма.

В статье "О сущности православия" в Сборнике "Проблемы русского

религиозного сознания" проф. Карсавин писал: "...И редко большевизм

сочетается с плодотворной практической деятельностью... таит яд под

покровом необходимости... Таков большевизм Петра Великого, большевизм,

губительность которого прикрыта грандиозным делом преобразователя, (это

тоже очень спорный вопрос.), но тем не менее ясна для внимательного взгляда

в рационалистической ломке исторического уклада жизни, в разрушении основы

ее — русской церкви". И дальше: "...Необходимо понять новую историю России

не только, как продолжение и развитие того, что начато великим

преобразователем, но как борьбу с ним, последний фазис которой мы, кажется

переживаем в изживании творчески бесплодного большевизма".

Философ Франк с своей статье "Религиозно-исторический смысл русской

революции" пишет: "Исторические истоки русского нигилизма восходят к

вольнодумному кружку вельмож Екатерины II, т.е. к французскому

просветительству 18 века".

"Но, — продолжает С. Франк, — в известном смысле этот нигилизм имеет

еще более отдаленного предшественника в России, этот предшественник — Петр

I". Петр I, как указывает С. Франк, в каком-то смысле был бесспорно первым

русским нигилистом: недаром большевики еще при последнем ограблении церквей

с удовольствием ссылались на его пример.

"Сочетание бесшабашной удали, непостижимого для европейца

дерзновения святотатства и кощунства, смелого радикализма в ломке

традиционных устоев с глубокой и наивной верой в цивилизацию и в

рационально-государственное устроение жизни, бесспорно роднит, несмотря на

все различия, — достаточно очевидные, чтобы стоило об них упоминать, —

Петра Великого с современным русским большевизмом".

Очень плохую услугу Петру I оказывает генерал Штейфон следующей

похвалой, высказанной в книге "Национальная военная доктрина". Приведя

высказывания С. Платонова, что Петр всю жизнь исповедовал "идею

государства, как силы, которая в целях общего блага берет на себя

руководство всеми видами человеческой деятельности и всецело подчиняет себе

личность (подчеркнуто мною.), генерал Штейфон пишет:

"Иными словами, за 2 с лишним столетия до нашего времени, русский

Царь Петр I уже осуществил идею современного фашизма, подчинив личность

государству".

Большевизм, как совершенно правильно определяет проф. Карсавин,

реакционная сила, которая стремится во что бы то ни стало "продолжить дело

Петра, т.е. отрицательные тенденции, конкретно, — ограниченный европеизм

Петрова идеала".

Реформы Петра — не реформы, а революция классической формы.

Известный ученый де Мун верно указывал, что:

"Революция не есть ни акт, ни факт, она есть политическая доктрина,

претендующая основать общество на воле человека вместо того, чтобы основать

его на воле Божией, которая ставит суверенитет человеческого разума на

место Божественного закона. Вот где революция, остальное вытекает из этого,

из этого гордого восстания из которого вышло современное государство,

государство захватившее место всего, государство, сделавшееся вашим Богом,

которое мы отказываемся обожать с вами вместе. Контрреволюция —

противоположный принцип. Это — доктрина, основывающая общество на

христианском законе".

Революционным действиям всегда предшествует революция, совершаемая в

области религиозных и политических идей. "Все Петровское церковное

законодательство есть разрушение основ и церковной, и царской власти,

связанной не только догматами веры, но и вселенскими канонами церкви. Таким

образом пример нарушения границ должного и допустимого для государства дан

в России впервые не в XX столетии, а в XVII и XVIII и особенно в начале

ХVIII-го и также не снизу, а сверху, опередив Францию во времени". Петр

совершил всеобъемлющую революцию на целое столетие раньше, чем она

произошла во Франции.

О том, что Петр I был не реформатором, а революционером

свидетельствует широко применявшаяся им смертная казнь. При отце Петра

смертная казнь применялась за 60 преступлений (во Франции в это время

смертью каралось 115 преступлений). Петр же применял смертную казнь за 200

разного рода преступлений (даже за выработку седел русского образца).

Такое резкое увеличение применения смертной казни есть бесспорное

доказательство, что Петр применял террор. А террор есть неизбежный спутник

не реформ (мирного преобразования жизни), а революционного видоизменения

жизни.

По своим историческим результатам, совершенная Петром революция

превосходит французскую революцию. Связь между революцией Петра и

большевизмом теперь понимают даже иностранные историки и мыслители (А.

Тойнсби, В. Шубарт и др.).

"Со времени Петра I, — пишет, например, В. Шубарт, — русская

культура развивалась в чуждых формах, которые не выросли органически из

русской сущности, а были ей насильственно навязаны. Так возникло явление

псевдоморфозы культуры. Результатом был душевный надлом, отмеченный почти

во всех жизненных проявлениях последних поколений, та русская болезнь, чьей

лихорадкой, по крайней мере, косвенно, через самооборону, охвачено сейчас

все население земного шара. Это — пароксизм мирового исторического

размаха".

Правильно заключает И. Солоневич: "Эпоха Петра, как бы ее ни

оценивать, является крутым и почти беспримерным в своей резкости переломом

в русской истории. Со значением этого перелома можно сравнивать только

битву при Калке и Октябрьскую революцию. Он определил собою конец

Московской Руси, то есть целого исторического периода, со всем тем хорошим

и плохим, что в ней было, и начал собою европейский, петровский,

петербургский или имперский период, кончившийся Октябрьской резолюцией. И в

центре этого перелома стоит личность Петра". Все реформы Петра вырыли

глубокую пропасть между допетровской и петровской Россией. Гибельные

последствия реформ Петра неисчислимы. В результате их в России вместо

единого народа возникли, как бы два особых народа: совершенно различных по

вере, миросозерцанию, языку и одежде и быту.

II

Петр своими реформами почти совершенно разгромил национальную,

единственно возможную в тяжелых русских условиях, форму монархической

демократии.

Жертвы понесенные в эпоху революции, оправдываются только в том

случае, если революция приносит какое-то благо народу в будущем.

Совершенная Петром антинародная, по своему духу революция, никакого блага

народу принести не могла и не принесла. Совершенная Петром революция не

смогла ни уничтожить духовное своеобразие Руси, ни превратить ее в

европейскую страну.

Подчинив церковь государству, превратив крепостную зависимость в

крепостное право европейского типа, внеся чужеродное европейское начало в

русское мировоззрение, Петр внес смертельную заразу в душу народа, расколов

его на два враждебных духовных типа: русских и полуевропейцев-полурусских

(интеллигентов).

По своим увлечениям культурной Европы и по фантастичности своих

замыслов, Петр был прообразом будущей русской интеллигенции, появление

которой он вызвал. Солоневич правильно писал в "Белой Империи":

"...Он, по существу, был своего рода анахронизмом наоборот —

типичным русским интеллигентом шестидесятых годов — так сказать,

писаревской эпохи: рационалист, слегка атеист, вольнодумец, сеятель

разумного и прочего. Но он любил Россию — правда, не такой какой она была,

а такой, какою он хотел ее видеть: мы все этим слегка грешны".

Ни на каком краю бездны Московская Русь не стояла. На край бездны

привел Русское государство Петр, разгромивший обессиленную расколом

Православную церковь, основы национальной государственности и национальной

культуры.

Исключительной популярностью в народе с конца XVII века и до начала

девятнадцатого пользовалась "Комедия о царе Максимилиане и непокорном сыне

его Адольфе". Царь Максимилиан влюбившись в волшебницу, стал верить

"кумигическим" (то есть языческим богам), призвав своего сына Адольфа, царь

потребовал, чтобы он принял новую веру и, получив отказ, велел рыцарю

Бармуилу казнить Адольфа.

Писатель Алексей Ремизов в своем исследовании "Царь Максимилиан"

утверждает:

"...Основа царя Максимилиана — страсти непокорного царевича,

замученного за веру собственным отцом... Царь Максимилиан — да ведь это

царь Иван и царь Петр. Непокорный и непослушный Адольф — да ведь это

царевич Алексей, весь русский народ".

Есть свидетельства современников, что приказной Докукин, обличавший

Петра в измене, перед казнью будто бы сказал Петру:

"Ежели, Государь, казнишь сына, то падет сия кровь на весь род

твой; от главы на главу, до последних царей. Помилуй царевича, помилуй

Россию".

Петр не помиловал ни Царевича, ни Россию.

"В России когда-нибудь кончится все ужасным бунтом и самодержавие

падет, ибо миллионы вопиют к Богу против Царя, извещая об убийстве Царевича

Алексея, — писал из Петровского парадиза Ганноверский резидент Вебер". Так

именно и случилось.

XXV. ИСТОРИЧЕСКИЕ РЕЗУЛЬТАТЫ СОВЕРШЕННОЙ ПЕТРОМ АНТИНАРОДНОЙ РЕВОЛЮЦИИ.

I

"Умер великий преобразователь, — пишет советский историк В. Мавродин

в написанной им биографии Петра I, — но Россия стояла в зените своей славы

и могущества". Подобная оценка В. Мавродина совпадает с оценками всех

крупных русских историков. Посмотрим, в чем же закончилось это нахождение

России "в зените славы и могущества".

Историк Соловьев сравнивал великую, по его мнению, деятельность

Петра с "бурей, очищающей воздух". И. Солоневич в своей книге о Петре

иронически замечает:

"Освежение? Это Остерман и Бирон, Миних и Пален — освежение?

Цареубийства, сменяющиеся узурпацией, и узурпации, сменяющиеся

цареубийствами, — это тоже "освежение"? Освежением является полное

порабощение крестьянской массы и обращение ее в двуногий скот? Освежением

является превращение служивого слоя воинов в паразитарную касту

рабовладельцев?"

Действительно нечего сказать, хорошенькое "освежение"! Русский народ

до сих пор расплачивается за это освежение.

Соловьев утверждал, что "Петр оставил судьбу России в русских

руках". А. Ключевский заявляет, что после смерти Петра "немцы посыпались в

Россию, точно сор из дырявого мешка, облепили двор, забирались во все

доходные места в управлении. Вся эта стая кормилась досыта и веселилась до

упаду на доимочные деньги, выколачиваемые из народа".

Великими людьми русской истории Ключевский признавал только трех

деятелей: святого Митрополита Филиппа, обличавшего Иоанна Грозного, Петра I

и графа Сперанского. И он же пишет:

"Немцы, после десятилетнего своего господства при Анне Иоанновне,

усевшись около русского престола, точно голодные кошки вокруг горшка с

кашей и достаточно напитавшись, стали на сытом досуге грызть друг друга"...

Возникают вопросы: каким образом Курляндско-Брауншвейгский табор,

смог собраться на берегах Невы вокруг русского престола? Раз это было так,

то можно, не боясь ошибки, утверждать, что кровавая петровская революция

кончилась ничем. Все реформы производились, по объяснению историков-

западников, с целью спасти Россию от участи быть покоренной немцами. А на

самом деле, сразу после смерти Петра, Россия стала добычей немцев, а

русские верхи пошли в духовную кабалу к Западу. То есть, свершилось то,

чего больше всего боялся Александр Невский. Русь попала в духовное рабство

к Западу.

II

Глубочайший овраг начинается с маленькой трещины в земле. Ошибка,

совершенная государственным деятелем очень часто вырастает впоследствии в

гигантскую катастрофу. В своем жизнеописании отца Петра I, историк

Костомаров делает правильный вывод. "В истории, как в жизни, раз сделанный

промах влечет за собою ряд других, и испорченное в нисколько месяцев и

годов, исправляется целыми веками".

Как на пример поразительного антиисторического подхода, можно

указать на следующее заключение Ключевского:

"С поворота на этот притязательный путь (то есть путь Петра

Первого), государство стало обходиться народу в несколько раз дороже

прежнего и без могучего подъема производительных сил России, совершенного

Петром, народ не оплатил бы роли, какую ему пришлось играть в Европе".

Возникает вопрос, а для чего это русскому народу нужно было во что

бы то ни стало играть какую-то роль в Европе? Разве немцы развивали свое

государство для того, чтобы играть роль во Франции, а французы в Германии.

Неужели для этой роли необходимо было, чтобы русский народ изнывал в

непосильных тяготах на содержание непомерно разросшегося бюрократического

аппарата и безумных трат на фабрики и заводы, большинство которых

прекратило свое существование вскоре после Петра I. Ведь сам же Ключевский

двумя страницами ранее, подводя итог "достижениям" новой, европеизированной

Петром I, России, пишет:

"Все эти неправильности имели один общий источник —

несоответственное отношение высшей политики государства к внутреннему росту

народа: народные силы в своем развитии отставали от задач, становившихся

перед государством, вследствие его ускоренного внешнего роста, духовная

работа народа не поспевала за материальной деятельностью государства.

Государство пухло, а народ хирел".

Таков был итог Петровской революции — "государство пухло, а народ

хирел". Вот к чему привело стремление играть роль в Европе, вместо того,

чтобы планомерно развивать политические и экономические силы страны. Но

признавшись, что итогом деятельности Петра и созданного им направления, при

котором правители больше старались играть роль в Европе, чем заниматься

улучшением жизни народа, было подчинение внутренних интересов вопросам

внешней политики государства, Ключевский, как и все видные русские

историки, отнюдь не применяет того критерия к революционной деятельности

Петра I, который применяет Костомаров к Московской Руси, замечая, что "в

истории, как и в жизни, раз сделанный промах ведет за собой ряд других и

испорченное в несколько месяцев и годов, исправляется целыми веками".

Ключевский, как и все другие русские историки, принадлежал к лагерю

русской интеллигенции, исторически порожденной революцией Петра и потому не

желал осуждать своего духовного отца. В результате в русской историографии

восторжествовал принцип двух критериев: один критерий применялся при оценке

Московской Руси и другой для Петровского периода. За что осуждали

Московскую Русь, за то хвалили Петербургский период. Короче говоря, вместо

того, чтобы руководиться исторической истиной, историки стали

руководствоваться своими политическими симпатиями и антипатиями. История

была заменена политическими соображениями.

У большевиков тоже "государство пухнет, а народ хиреет". Возникает

естественный вопрос, как же разобраться, когда же бывает хорошо и когда

плохо, "когда государство пухнет, а народ хиреет". И можно ли вообще

государственных деятелей, доводящих государство и народ до такого состояния

называть "Великими" или "гениальными". Ни дореволюционные, ни советские, ни

эмигрантские историки на эти вопросы ответить не могут, потому что они

обычно прибегают к двум, а не к единому нравственному критерию. Одни и те

же действия они расценивают двояко, в зависимости от того, что их сердцу

люб и кто ненавистен.

Но там, где действует чувство или политическое пристрастие, там нет

места исторической истине. Историческую истину о прошлом русского народа

смогут восстановить только историки, которые будут во всех случаях

руководиться только одним и тем же нравственным принципом. Только тогда

русская история освободится от огромного числа исторических и политических

мифов, созданных "русской" историографией, развивавшейся под влиянием

занесенных русским масонством чужеродных европейских политических идей.

Сейчас же, и в России, и в эмиграции, большинство русских людей находится в

плену у исторических и политических мифов. В таком положении находятся не

только левые круги эмиграции, но и правые круги, люди так называемого

национального лагеря, в большинстве своем, как девочка из рассказа

Салтыкова-Щедрина, не знающие, "где правая и где левая сторона".

Поэтому они равно верят мифу о Петре как спасителе России. Вот

почему в правых кругах царит такая потрясающая путаница в мировоззрении и

вот почему у правых очень часто оказываются одни и те же кумиры, что и у

левых.

III

Даже такой убежденный западник, как профессор Г. Федотов, и тот

признает, что:

"Петру удалось на века расколоть Россию: на два общества, два

народа, переставших понимать друг друга. Разверзлась пропасть между

дворянством (сначала одним дворянством) и народом (всеми остальными

классами общества) — та пропасть, которую пытается завалить своими трупами

интеллигенция XIX века. Отныне рост одной культуры, импортной, совершается

за счет другой — национальной. Школа и книга делаются орудием обезличения,

опустошения народной души. Я здесь не касаюсь социальной опасности раскола:

над крестьянством, по безграмотности своей оставшимся верным христианству и

национальной культуре, стоит класс господ, получивших над ними право жизни

и смерти, презиравших его веру, его быт, одежду и язык и, в свою очередь

презираемых им. Результат приблизительно получился тот же, как если бы

Россия подверглась польскому или немецкому завоеванию, которое обратив в

рабство туземное население, поставило бы над, ним класс иноземцев-феодалов,

лишь постепенно, с каждым поколением поддающихся обрусению".

В книге Г. Федотова "И есть и будет" ("Размышления о России и

революции") мы встречаем такие признания:

"Россия с Петра перестала быть понятной русскому народу. Он не

представлял себе ни ее границ, ни ее задач, ни ее внешних врагов, которые

были ясны и конкретны для него в Московском Царстве. Выветривание

государственного сознания продолжалось беспрерывно в народных массах

Империи".

"Петровская реформа, как мокрой губкой, стерла родовые воспоминания.

Кажется, что вместе с европейской одеждой русский дворянин впервые родился

на свет. Забыты века, в течение которых этот класс складывался и

воспитывался в старой Москве на деле государевом".

"Со времени европеизации высших слоев русского общества, дворянство

видело в народе дикаря, хотя бы и невинного, как дикарь Руссо; народ

смотрел на господ как на вероотступников и полунемцев. Было бы

преувеличением говорить о взаимной ненависти, но можно говорить о

презрении, рождающемся из непонимания".

"Разумеется, за всеми частными поводами для недоброжелательства

зияла все та же пропасть, разверзшаяся с Петра. Интеллигенция, как

дворянское детище осталась на той стороне, немецкой безбожной, едва ли не

поганой"...

Такие признания делает Г. Федотов, убежденный западник, интеллигент

96 пробы.

Яростный противник самодержавия А. Герцен и тот признался, что

"Крестьяне не приняли преобразований Петра Великого. Они остались верными

хранителями народности".

В статье "Новая фаза русской литературы" А. Герцен, вождь русских

западников, дал следующую оценку результатов совершенной Петром революции:

"Петр I хотел создать сильное государство с пассивным народом. Он презирал

русский народ, в котором любил одну численность и силу, и доводил

денационализацию гораздо дальше, чем делает это современное правительство в

Польше.

Борода считалась за преступление; кафтан — за возмущение; портным

угрожала смерть за шитье русского платья для русских, — это, конечно, nec

plus ultra.

Правительство, помещик, офицер, столоначальник, управитель

(интендант), иноземец только то и делали, что повторяли — и это в течении,

по меньшей мере шести поколений — повеление Петра I: перестань быть русским

и ты окажешь великую услугу отечеству".

IV

Петр в наши дни имеет горячих защитников не только в лице

большевиков. Имеет он поклонников и в лице разношерстной интеллигентской

камарильи, обретающейся заграницей (эсеров, либералов, меньшевиков, кадетов

и т.д.). Уважают Петра Великого, конечно, и жалкие эпигоны русского

западничества, поклонники западных дирижизмов и солидаризмов — бывшие

русские националисты-солидаристы.

Большевики давно и серьезно признали Петра своим предшественником и

все время проводят, и надо сказать не без основания, параллели между

жестокой, антинациональной эпохой Петра и такой же жестокой и

антинациональной эпохой Ленина и Сталина. Даже памятник Петру собираются

ставить в Воронеже.

В главе "Самосознание Петербургского периода" Л. Тихомиров, подводя

итоги начатого Петром периода просвещения, говорит, что "сильный рост

Империи, вхождение в ее состав множества разных племен сильно затруднял

работу по выработке национального самосознания.

В период ученического просвещения, когда приходилось вырабатывать

свое самосознание, Россия вливала в себя массу новых, нерусских элементов,

каждый из которых должен был изменять самую природу ее национальности.

Работа самосознания происходила так сказать, в субъекте беспрерывно

меняющемся".

Поставив вопрос не является ли нынешний русский народ психологически

новым народом, Тихомиров на этот вопрос отвечает отрицательно. "Общий тип

современной русской национальности, в психологическом типе, несомненно,

остался тот же, как был в Московской Руси. Сравнение исторически известных

личностей и деятелей, сравнение песен, пословиц и т.д. несомненно убеждает,

что в общем русский народ XX века в высшей степени сходен с народом ХVII

века".

Объясняется это по мнению Л. Тихомирова тем, что "русская

национальность и раньше сложилась, как тип смешанный. Новые примеси, —

особенно столь разнообразные — не мешали, поэтому, сохранению прежнего типа

и, быть может, даже способствовали его более яркому выражению".

"Если тип русского, — пишет Л. Тихомиров, — остался тот же, то его

характеристическая "универсальность" проявилась еще больше и сознательная

разгадка его всеми наблюдателями признавалась очень нелегкою. Русским,

ввиду указанных выше причин, в период его ученического просвещения выпали

очень тяжелые задачи в области самопознания. Усложнило эту работу еще

больше заимствование Петром западных форм государственного строительства.

Рабское усвоение образованными русскими духа и форм западной

культуры, которую они восприняли как "общечеловеческую" привело к

сильнейшей форме космополитизма и презрению ко всему русскому, в том числе

и к национальному государству и национальной власти".

"Несмотря на то, что проблески национального самосознания у русского

народа проявились очень рано, сильное подражание образованных слоев

европейской культуре сильно затруднили выработку национального

политического сознания".

"Развитие монархического принципа, его самосознание, — замечает Л.

Тихомиров в главе "Инстинкт и сознание", — после Петра у нас понизилось и

он держался у нас по-прежнему голосом инстинкта, но разумом не объяснялся".

"Монархический принцип развивался у нас до тех пор, пока народный

нравственно-религиозный идеал, не достигая сознательности, был фактически

жив и крепок в душе народа. Когда же европейское просвещение поставило у

нас всю нашу жизнь на суд и оценку сознания, то ни православие, ни

народность не могли дать ясного ответа на то, что мы такое, и выше мы или

ниже других, должны ли, стало быть, развивать свою правду, или брать ее у

людей ввиду того, что настоящая правда находится не у нас, а у них?"

"Чувство инстинкта, — пишет он в другом месте, — проявлялось в

России постоянно, достаточно, но сознательности теории царской власти и

взаимоотношения царя с народом — очень мало. Все, что касалось теории

государства и права в Петербургский период ограничивалось простым

списыванием европейских идей. Усвоивши западные политические идеи часть

русского образованного общества начало борьбу против национальной власти".

"Как бы то ни было, в отношении политического творчества, Россия за

этот период сделала меньше всего.

Первые зачатки самоопределения у нас начались очень скоро после

Петровской реформы. Чувствуя в себе какое-то несходство с европейским

миром, стали задавать себе вопрос: что такое Россия? Началось собирание

русского народного творчества, уже при Екатерине II очень заметное, а Кирша

Данилов явился даже при Петре I. Внимание, любопытство к народности было

первым признаком начавшегося самоопределения...

...Россия опознала себя и со стороны искусства — музыки, живописи. В

значительной степени она в этом отношении стала обеспечена от простой

подражательности.

Но в области самосознания умственного — вся эта работа доселе

остается на первых начатках. И вот почему мы не можем доселе развить

самостоятельного политического творчества. Наша сознательность сделала

сравнительно больше успехов в области религиозной. Требование сознательной

веры отразилось в области богословской мысли, сначала самым сильным

подражанием и "сознательность" черпалась в источниках римско-католических и

особенно протестантских. При этом у нас оказалось гораздо более тяготения к

протестантству. Наша богословская мысль развивалась долго в очень опасном

направлении, так что существует мысль, что лишь великая учительная мысль

Филарета Московского спасла у нас православие. Если это и преувеличено, то

все же точное ограничение православия от римского католицизма и

протестантизма у нас совершилось только в средине XIX века в результате

великих трудов главным образом митрополита Филарета и А. С. Хомякова.

Однако же и в этой области мы не достигли полного сознания, способного к

твердой формулировке и ясному плану действия. Ибо православное сознание

наше стало незыблемо лишь в области догмата, но никак не в области

церковной жизни, содержание которой доселе у нас не общепризнанно".

О том, что Петербургский период подходит к концу, ясно понимал уже

Достоевский.

"Петровская реформа, — указывает Достоевский, — продолжавшаяся

вплоть до нашего времени, дошла, наконец, до последних своих пределов.

Дальше нельзя идти, да и некуда: нет дороги ,она вся пройдена".

"Вся Россия, — писал он в одном из писем незадолго перед смертью, —

стоит на какой-то окончательной точке, колеблясь над бездною".

Петр Первый уничтожил массу народа во имя приведения Руси в

культурный вид. Но лишив Россию основ самобытной культуры он превратил ее

высшие социальные слои в вечных подражателей европейской культуре.

Трагический результат общеизвестен: ни Европы из России не получилось, ни

России не стало.

Английский ученый Пальмер, изучавший в 60-х годах XVIII столетия в

Москве религиозную новаторскую деятельность Патриарха Никона, которая

вызвала величайшее несчастье в истории русского народа — религиозный

раскол, предвидел скорую гибель Петербургского периода.

"Что ждет Россию в будущем? Завладеет ли ею немецкий материализм и в

конце концов наступит апостасия от самого имени: христианского, или же

наступит православная реакция".

XXVI. ВОПРОС ОТ КОТОРОГО ЗАВИСИТ — "БЫТЬ ИЛИ

НЕ БЫТЬ РОССИИ"

История сыграла с Петром I, как и со всеми революционерами жестокую

шутку. Из его утопических замыслов почти ничего полезного не получилось.

Как верно определял их Тихомиров:

"Политическая сущность бытия русского народа состоит в том, что он

создал свою особую концепцию государственности, которая ставит выше всего,

выше юридических отношений, начало этическое.

Этим создана русская монархия, как верховенство национального-

нравственного идеала, и она много веков вела народ к развитию и

преуспеянию, ко всемирной роли, к первой роли среди народов земных — именно

на основе такого характера государства.

Но вот, в конце первого периода строения, в XVII веке, явился

кризис, явилась неспособность нации определить себе, в чем суть той правды,

которую государственная идея требует прилагать к строению социальному и

политическому. Если бы это осталось неясным для русской нации, если бы

работа по уяснению этого, оказалась для нее непреодолимою, то это угрожало

бы существованию монархии. Действительно, если государственная идея

русского народа есть вообще фантазия и ошибка ,и ему должно усвоить обычную

(Римскую) идею государства, как построения чисто юридического, или же если

идея русская хотя и высока, но не по силам самому русскому народу, то в

обоих случаях — эта идея для России сама собою упраздняется.

Вместе с тем, упраздняется и мировая миссия России, ибо в сфере

построения государства на основе юридической решительно все народы доказали

свое превосходство перед русскими.

Стало быть, если, за банкротством русской идеи, кто-нибудь должен

устраивать государство на пространстве Русской Империи — то уж во всяком

случае не русские, а поляки, немцы, татары, или даже евреи, и кто бы то ни

было, только не русские, которые во имя справедливости, во имя правды,

должны отказаться от господства, и перейти честно на роль народности

подчиненной, не устраивающей других, а принимающей устройство от тех, кто

по умнее...

Что есть правда? Какую правду несет Россия народам и государствам

земли, во имя чего русский народ господствует, а следовательно какой смысл

существования созданной им верховной власти?"

...Все сложности, борьба социальных элементов, племен, идей,

появившаяся в современной России, не только не упраздняют самодержавия, а

напротив — требуют его.

Чем сложнее внутренние отношения и споры в Империи, среди ее 70

племен, множества вер и неверия, борьбы экономических, классовых и всяких

прочих интересов — тем необходимее выдвигается единоличная власть, которая

подходит к решению этих споров с точки зрения этической. По самой природе

социального мира, лишь этическое начало может быть признано одинаково

всеми, как высшее. Люди не уступают своего интереса чужому, но принуждены

умолкать перед требованием этического начала".

Всякое отступление от традиционных форм национальной власти,

обеспечившей возможность существования русскому национальному государству,

всегда приводила к национальным катастрофам: так было при Петре, так было и

при февральской революции. Возвращение к принципам февраля, это возвращение

к поискам новой ямы, только иной, чем большевизм формы.

"По дороге от палача к братству, — как это красочно заявляет И.

Солоневич в "Народной Монархии", — мы все таки прошли, несмотря на

губительные последствия совершенной Петром революции, все же гораздо

большее расстояние, чем западная Европа, на духовных дрожжах которой взошел

большевизм".

Наше двухсотлетнее духовное рабство перед Западом будет оправдано

только в том случае, если ценой этого духовного рабства, после большевизма

мы достигнем, наконец, сознания своей политической и культурной

самобытности, как ценой татарского ига мы достигли сначала национального

единения, а затем национальной независимости.

"В широко распахнутое Петром "окно в Европу" пахнул не только ветер

европейского просвещения, но и тлетворный смрад "чужебесия".

Всероссийскую кашу, заваренную Петром из заморских круп, которая

оказалась и "солона и крутенька", пришлось расхлебывать детушкам

замордованных Петром людей. Прошло уже два с половиной столетия, а детушки

все еще не могут расхлебать эту кашу.

Если со времени Петра Европа была проклятием России, то единственное

спасение после падения большевизма, заключается в том, чтобы вернуться к

национальным традициям государственности и культуры.

Вернуться к национальным принципам Москвы, это значит вернуться к

политическим принципам Москвы, это значит вернуться к политическим

принципам, проверенным народом в течении 800 лет. Вернуться к принципам

февраля или принципам солидаризма, это значит снова пытаться тащиться по

европейской дорожке, которая уже привела нас к большевизму.

Не все дано человеку переделывать по собственному вкусу.

"Попробуйте, — писал незадолго перед смертью известный писатель М. Пришвин,

— записать песню соловья и посадите ее на иглу граммофона, как это сделал

один немец. Получается глупый щебет и ничего от самого соловья, потому что

сам соловей не только один со своей песней: соловью помогает весь лес или

весь. сад. И даже если рукою человека насажен сад или парк, где поет

соловой — все равно: человеком не все сделано, и человек не может сделать

того, о чем поет сам соловей".

Л И Т Е Р А Т У Р А[pic]

Б.Башилов "Робеспьер на троне"

1. С. Платонов. "Лекции по русской истории"

2. С. Платонов. "Петр Великий". Личность и деятельность. Издательство

"Время"

3. С. Платонов. "Лекции по русской истории".

4. Ключевский. "Курс русской истории".

5. В. Ф. Иванов. "От Петра I до наших дней".

6. В. Мавродин. "Петр I".

Предмет: История России

по теме: “ ПЕТР I И ИСТОРИЧЕСКИЕ РЕЗУЛЬТАТЫ СОВЕРШЕННОЙ ИМ РЕВОЛЮЦИИ ”

ученицы 10-го класса “А”

средней школы № 16

Бирюковой Анны

г. Орехово-Зуево

2001 г.

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5