Проблема культурно-исторических взаимоотношений Москва-Петербург и их отражение в социально-философских, публицистических и художественных текстах

Проблема культурно-исторических взаимоотношений Москва-Петербург и их отражение в социально-философских, публицистических и художественных текстах

способный к восстанию из пепла, и в этом бесконечном возрождении имеющий

харизматическую, божественную отмеченность. Контрастным фоном для Москвы –

Города-Феникса – служит прочно установившаяся за Петербургом мифологема

Обреченного Града. Дать пояснение, что такое обреченный град.

Также можно вспомнить еще об одном ценностном стереотипе мирового

города, в котором осмысляется Петербург: он носитель «цивилизации» как

энтропийного оборотня культуры. Это «Город- Вавилон». Вавилонская тематика

прочно укореняется в русской культуре, в связи с ней развертывается древняя

мифология города- блудницы; все более отчетливо Петербург врастает в

старинные контексты падшего Града. – Примеры!

На рубеже XIX-XX веков проблема города, городской среды, городского

поведения – одна из центральных. Она ставится на широком фоне философских

вопросов внутри уже сложившихся триад «культура- цивилизация – человек» и

других из этого ряда. Авангардистские поиски в области новых языков

выражения в искусстве коснулись прежде всего градостроительства.

Архитектура на некоторое время становится одним из «самых массовых из

искусств». Кубизм и конструктивизм в поэзии и живописи, кино и музыке -

производные от нее. Утопические варианты мегаполиса следуют один за другим,

ничего не кажется неосуществимым. Города космические, подвесные, летающие,

подземные, стеклянные, ажурные; города- растения и города- организмы.

Утопия предлагает прежде всего новый тип города, жилища и новую свободу для

городского человека. На другом полюсе резко возрастает критика

капиталистического города, литературу наводняют образы городов- убийц.

Мировоззренческая традиция в первую очередь торопится определить понятие

Дома и Мира в векторе «домашности». Если «дом- это место, где жить нельзя»

(М. Цветаева), то и весь мир – юдоль, а не обитель. Ни одна эпоха не знала

такого обострения комплексов бездомности, заброшенности- в бытии, как эпоха

начала века и в период между двумя мировыми войнами. В своем торжестве

организованного пространства, замкнутого контура, Петербург воспитал в

петербуржцах особое отвращение к дому – некогда надежному убежищу.

Недоверие к домашнему уюту стало специфической чертой городской психологии

Петербурга. Со времен Достоевского закрытое пространство стало осознаваться

как метафизически-криминальное (что происходит с Р. Раскольниковым).

Новое испытание в апокалиптических контекстах предстояло Петербургу в

XX веке. Он вновь - Город гибели и обитель обреченных; пророчество о скорой

гибели Невской столицы входят в моду, заполняют страницы ежедневной печати.

В качестве примера К. Исупов приводит тот факт, что в 1907 году

Е. Иванов публикует в альмонахе «Белые ночи» символистские вариации на

тему Апокалипсиса: «Всадник. Нечто о городе Петербурге». Здесь, помимо

примелькавшегося сравнения с Вавилоном, характерен важный смысловой штрих

столицы: ее регулярно-числовая образность. Градостроительная математика

Петербурга, его геометрическая упорядоченность традиционно противостоят

«кривому» пространству Москвы. В городе Петра торжествует в своем

мироустроительном начале Число- Логос. Петербургские числа в эссе Е.

Иванова в духе эпохи усиливают те значения, какие черпают из

первоисточника, т.е. замыкающего Библию «Откровения Иоанна Богослова». Это

числа судьбы, числа мистические и вещие. Петербургским числом у автора

«Всадника» оказывается «17», поскольку в 17-ой главе Апокалипсиса говорится

о сидящей на звере блуднице; вышина Медного Всадника -17,5 футов; нумер, в

котором сидит Германн из «Пиковой дамы»- 17-й. Е. Иванов заставляет нас

видеть в Медном Петре двойника апокалиптического Всадника, а в Германне -

вариант Голядкина - безумца из «Двойника» Ф. Достоевского. В результате

приравниваний число- традиционный символ совершенства и гармонии-

обращается в свою противоположность, в энтропийного (полуреального), на

гране безумия живущего Города, вся архитектурная математика которого готова

рухнуть в бездну небытия под копытами Коня Бледного.

Надо хотя бы для приличия оформлять цитаты!

Культурфилософия первых десятилетий XX века активно разрушает образ

Петербурга как логически упорядоченного космоса. Он начинает восприниматься

как город- насмешка, как безумная попытка преодолеть стихию (природную,

национальную, историческую) голым расчетом. На этом фоне усиливается

«партия» Москвы: ее голос начинает звучать в тонах утешения и надежды.

Город почвенного обетования и национальной жизнестойкости, в противовес

гордыне Северной Пальмиры, - таковой предстает Москва в статье Б.М.

Эйхенбаума, историка культуры и филолога. «У Петрограда и нет души – она

исторически не потребовалась ему. Петроград пленителен именно своим

бездушием - город ума, умысла, так легко, поэтому принимающего вид

каменного призрака. Он всегда напряженно и рассудочно мыслит… Москва не

знает раздумья, не любит рассудком, живет полнотою и разнообразием чувств.

Москва- живописнее, тогда как Петроград – чертеж, контур, схема», – пишет

он в статье ?.

Автор сравнивает «культуру подвалов» двух столиц. Если на берегах Невы

царит атмосфера элитарной утонченности, то Москва находит формы ярмарочно -

балаганной арлекинады, превратившей камерное пространство салонов в угол

городской площади.

В первых десятелетиях XX века мы присутствуем при реставрации старых

контрастов столиц». – что это такое?

О Москве говорят как о разнородноорганическом существе (КТО?), о

Петербурге – как об однородно- отчужденной каменной пустыне. О Москве - в

интонациях нежности и благодарения, о Петербурге - как о мучительной

любви.(КТО?) Русский характер еще раз отыскивает в Москве Эдем благостной

сосредоточенности над душой (например, П.А. Флоренский), а в Петербурге -

Ад злокозенной неуталенности духа (например,

А. Блок).

Наш век формирует двойное отношение к городу. С одной стороны, это

пространство отчуждения, распадающихся связей, механизированной жизни.

Отсюда - усиление «руссоистских» тенденций, идеализация деревенской жизни,

бегство в природу». Б. Пастернак вспоминая Москву писал: «С наступлением

нового века мановение волшебного жезла все преобразовалось. Москву

охватило деловое неистоство первых мировых столиц. На всех улицах к небу

поднялись незаметно выросшие гиганты. Вместе с ними, обгоняя Петербург,

Москва дала начало новому русскому искусству- искусству большого города» /

? /.

Для Пастернака Москва- это город как школа культурного зодчества и

перекресток мировых культурных традиций.

Историческое значение официального размена столиц в марте 1918 года

определилось нескоро. Обретение новых аспектов диалога далось ценой

непомерной. Понадобилось выйти за пределы русского пространства, чтобы,

оглянувшись на него в далеких скитаниях по всему миру, заново пережить

Родину- Москву и Родину- Петербург. Иначе говоря «понадобилось» русское

зарубежье.

Зарубежная культурфилософия с новой остротой переживает столичные

приоритеты. На родине, в условиях «сталинократии» диалог столиц до конца 50-

х годов уходит вглубь, лишь изредка прорываясь к читателю глухими

отголосками. Диалогичность как нормальное состояние культуры противоречила

самой природе социальной действительности, созданной в неустанной борьбе с

«врагами народа». В сплошь мистифицированной и переименованной реальности

30-50-х годов, основным свойством которой стала контролируемая социальная

однородность, две мировые столицы подвергаются культурно- исторической

репрессии: из зоны диалога они переводятся в зону молчания.

Когда для эмигрантской печати большевистская Россия утвердилась в

качестве факта, Петербургу припомнили его грехи европеизма. Вновь на первый

план выходит антитеза города и страны. Невская столица опять воспринимается

как самоотчужденная Россия, но именно в этом качестве- и как русский город

по преимуществу. В философском романе

Ф.А. Степуна «Николай Переслегин», с героями которого автор состоит в

сложных отношениях притяжения-отталкивания, говорится: «Какой великий,

блистательный, несмотря на свою единственную в мире юность, какой вечный

город. Такой же вечный, как сам древний Рим. И как нелепа мысль, что

Петербург более русский город, чем Москва . Только в России есть своя

анти- Россия:Петербург. И в этом смысле он самый характерный русский

город»//.

Еще одной показательной работой этого периода является работа Г.П.

Федотова «Три столицы». Федотов воссоздает картину киевско – азийско –

западной Империи, соединившей в своих географических и исторических

горизонтах духовный опыт и государственность рас- антиподов и племен-

родичей, наций- врагов и народов- друзей . Результатом этого синтеза стало

формирование в России культурных центров, более азиатских, чем сама

Азия(Москва), и более европейских, чем сама Европа(Петербург). Полемическое

заострение мысли о двух «соблазнах» постигших отечество («азиатский соблазн

Москвы «европейский - Петербурга) нужно русскому мыслителю, чтобы, во-

первых, объявить итоговую русскую ментальность «псевдоформой», а, во-

вторых, чтобы указать выход из тупиковой, как кажется Г.П. Федотову,

ситуации.

Федотов предлагает нам вспомнить о святых холмах Киева, ибо «здесь

заря русского христианства восточного, сочетающего в своем искусстве заветы

эллинизма и Азии». Коль скоро, полагает Г.П.Федотов, «лихорадящий Петербург

и обломовская Москва, – дорогие покойники; пусть святая София Киевская

«третьей столицы» напомнит нам об утраченной чистоте греческого православия

и спасет нас как от гордого национального самодавления (наследия Москвы),

так и от латинского цивилизаторства (наследия Петербурга)».

В заключение своей работы Исупов рассуждает о Петербурге. Он считает,

что в связи с тем, что Петербург дождался возвращения себе исторического

имени, страх и ужас перед будущим преодолевался в историческом катарсисе.

Петербургский Апокалипсис не завершается, он стал живой эсхатологией

надежды.

Вторая работа по данной проблематике принадлежит М. Кагану и

называется «Град Петров в истории русской культуры». Работа посвящена,

прежде всего, Петербургу, однако, вполне закономерным является тот факт,

что в работе Петербург противопоставляется Москве.

Первая особенность культуры Петербурга, по внутренней логике

петровских реформ, по мнению автора - ее десакрализированный, светски

политизированный характер. Первый построенный в Петербурге собор был

элементом военно-политического комплекса – Петропавловской крепости, и в

дальнейшем новая столица противопоставляла себя перенасыщенной церквами

Москве сравнительно редкими, не определявшими ее градостроительной

структуры храмами.

Оценивая осуществленную Петром реформу образования, Г. Плеханов отметил,

что в Московской Руси оно «имело духовный характер и, за самыми редкими

исключениями, составляло монополию духовенства, учившегося редко, мало,

неохотно. Петровская реформа, так или иначе, отдала в изучение новый

общественный класс, и, заставив его приобретать знания, относящиеся к

земной, а не к небесной жизни, привила своим лучшим деятелям твердое

убеждение о том, что учиться надо постоянно, много и усердно». ?

Одним из характернейших признаков десакрализации культуры в петровское

время – воспитание привычки к светскому искусству как части образа жизни.

Внедрение в быт портретов было художественным выражением нового типа

сознания, складывавшегося в Петербурге. « Петр всячески поощряет и даже

вменяет в обязанность приближенным иметь в своих домах портреты. Со

временем эта привычка укореняется…» Вообще население Петербурга охотно

тянулось к светской жизни, религиозные сочинения здесь шли не так бойко как

в Москве.

Одним из важных М. Каган также считает вопрос, касающийся европеизации

русской культуры. Петра многие считали беззаветным западником. Автор

говорит о том, что это были несправедливые обвинения. Он стремился не

переносить в Россию « готовые плоды чужого знания и опыта, а пересаживать

самые корни на свою почву, чтобы они дома производили свои плоды». Петр

считал необходимым усваивать все, что было полезно России, где бы не

произрастали эти иноземные плоды. Следует иметь в виду, что проблема связи

России с миром возникла задолго до того, как ПетрI открыл «окно в Европу».

Западное влияние сталкивалось с господствовавшим традиционным восточным –

греческим или византийским, которое имело религиозно-нравственный характер

и захватывало все общество сверху донизу.

Привлечение множества иноземных техников, офицеров и солдат, купцов,

отмечает Ключевский, привело к тому, что еще в XVI веке, при И.Грозном, под

Москвой выросла немецкая слобода, позже разгромленная; вновь возродившись в

значительный и благоустроенный городок с прямыми улицами и переулками, с

красивыми деревянными домиками, с лютеранскими и реформаторскими церквами и

немецкой школой. Естественно, что немецкое поселение и стало проводником

западноевропейской культуры в московской жизни, в которую все шире

проникали заимствованные на западе развлечения, игры, театральные зрелища.

Наиболее ярко различия между Москвой и Петербургом можно проследить на

стилевом уровне. В частности, Каган, говоря об искусстве XVIII века

отмечает, что в Петербурге сложился и достиг художественной вершины

классицизм. Классицизм был наиболее органичен для петербургской

архитектуры; четкая планировка, прямые улицы, строго очерченные площади

требовали соответствующего решения зданий, потому даже барочная архитектура

оказывалась здесь относительно сдержанной в использовании для нее

экспрессивных и декоративных средств (позднее петербургский ампир и модерн

не допустит свойственного им в европейских городах неумеренного

употребления пластического и живописного декора).

В этой духовной атмосфере не мог укорениться сентиментализм, столь

органичный в Москве, где он обрел благодатную почву, утвердился в журнале

«Полезные увеселения, а затем и в ряде других изданий распространил свое

влияние на всю русскую культуру благодаря деятельности М.Хераскова,

Н.Карамзина.

Классицизм имел «опорной базой» столицу, потому что государственной

идеологии нужен был характерный для этого стиля способ обоснования

приоритета долга, политического разума над чувством; Москва же искавшая

защиты от деспотизма абсолютистской государственности, противопоставляла ей

и традиционные религиозные ценности и ценности частной жизни, семьи, быта,

находя в сентиментализме удовлетворения этой духовной потребности.

Однако если только в XVIII веке диалог двух столиц только набирает

скорость, то уже в 30-х-40-х годах XIX века Москва и Петербург оказываются

в центре полемических схваток. Как считал исследователь Г.Стернин, в это

время критическая мысль настойчиво проводила рукой между Москвой и

Петербургом: назвать того или иного графика или живописца «петербуржцем»

означало дать ему совершенно определенную характеристику, указать на его

принадлежность к «мирискусническому» лагерю и тем самым противопоставить

его представителям московской школы».

И действительно, современники постоянно пользуются такими выражениями

как «петербургская атмосфера» и «московские настроения». А.Бенуа писал,

например, об А.Васнецове: «Он весь – Москва, он весь Византия», и потому у

него «слишком мало связей с современной Россией», которая «озападилась».

Несколько лет спустя в статье, посвященной различиям в художественной жизни

Москвы и Петербурга, А.Бенуа обобщал, словно подхватывая вековую традицию

сопоставления двух российских городов: «Москва богаче нас жизненными

силами, она мощнее, красочнее, она будет всегда доставлять русскому

искусству лучшие таланты, она способна сложить особые, чисто русские

характеры, дать раскинуться смелости русской мысли. Но Москве чужд дух

дисциплины…», Петербург же «угрюм, молчалив, сдержан и корректен. Он

располагает к крайней индивидуализации, к выработке чрезвычайного

самоопределения, и в то же время (в особенности в сопоставлении с Москвой)

в нем живет какой-то европеизм... Я люблю Петербург именно за то, что

чувствую в нем, в его почве, в его воздухе какую-то большую строгую силу,

великую предопределенность"- служить России «уздой и рулем».

Речь шла здесь о характере художественного творчества, но в известной

мере данные суждения могут быть отнесены к различиям политической и

духовной жизни этих городов в целом. Ибо при всех революционных катаклизмах

столица вплоть до 1917 года сохраняла свои дисциплинарную,

регламентирующую, рационально - организующую функции. Москва же –

относительную свободу, стихийность эмоциональных реакций, и казалось, что

такова природа национального российского духа.

Искусствовед Н.Пунин, в полном соответствии с только, что приведенными

суждениями Бенуа утверждал, что на Всероссийской музейной конференции,

проходившей в 1919 году в Петрограде, этот город как всегда обнаружил свои

организующие тенденции и свое систематически -проработанное мировоззрение,

тогда как Москва все время выявляла свою хаотическую стихийность, являясь

тем самым началом дезорганизующим и беспринципным. Понятно, что в каждой

области культуры эти различия имели свои силы и определенность - в музыке

они были видимо менее яркими, чем в балете или живописи; но хотя музыковеды

подчас возражали против преувеличения значений различий между

«петербургской» (Римский-Корсаков) и «московской» (Танеев) композиторскими

школами, об их существовании говорит хотя бы свидетельство Чайковского, что

таково было «распространенное в русской музыкальной публике представление».

Исследовательница русской музыкальной культуры того времени назвала одну из

глав своей книги «Московские классицисты и петербургские классики» и

описала в ней различие путей обусловленное культурно-психологическим

климатом двух русских столиц.

Изучение истории русской фотографии привело к выводу, что в начале XX

века в Москве и Петербурге господствовали разные взгляды на изучение

фотографии: москвичи хотели видеть в ней «чистое искусство», подобное

живописи, которое должно экспонироваться на выставках, а петербуржцы

понимали фотографию значительно более широко, оценивая возможности ее

использования в науке и технике.

Особенности «двух культур» России того времени сказались и на

характере московской и петербургской архитектуры. При несомненном усилении

черт общности, обусловленном функционально, технологически и расширившейся

возможностью одних и тех же архитекторов работать и тут и там, застройка не

могла не следовать сложившимся в обоих городах традициям; поэтому

преобладавшей в Москве ориентации на древнерусскую архитектуру, Петербург

противопоставлял европейский вкус, проявляя пристрастие к ренессансным

формам и находя в большинстве случаев способы эстетического контакта нового

строительства в стиле модерн с собственной классицистической архитектурой.

Европеизм продолжал направлять культуру столицы, и даже переименование

города в Петроград в начале империалистической войны, лишившее его имя

изначальной формы, имело чисто символическое значение и не сказалось

сколько-нибудь серьезно на основной ориентации его жизни. Во всех своих

разделах – в сфере образования, в гуманитарных науках, в характере

философской мысли – она несла заложенный в себе Петром заряд «окна в

Европу»,противопоставлявший неославянофильским, националистически –

почвенническим позициям, господствовавшим в Москве. В Петербурге-Петрограде

продолжали успешно работать немецкоязычные гимназии, здесь получила

признание неокантианская философия, тогда как Москва оставалась центром

формирования религиозно-философской мысли, которая при всей критичности

отношения некоторых ее представителей и к славянофильству, и к официальному

церковному православию, видела национальную природу русской философии в

религиозной основе и противопоставляла мессианистскую «русскую идею» не

только революционной идеологии марксизма, но и демократическим традициям

русской интеллигенции XIXвека, а вместе с ними и рационализму как таковому,

во всех его проявлениях – в частности, в обосновании петербуржцами научного

характера философии. Правда, в некоторых отношениях города «менялись

ролями» – Петербург становился защитником художественных устоев от

безудержного движения молодежи осваивавшей новации европейского искусства,

а источником этого движения в России оказывалась Москва: здесь были собраны

и стали общедоступными две грандиозные коллекции западного современного

искусства – пушкинская и морозовская. В первых десятелетиях XX века

произошло своего рода «разделение труда» между Москвой и Петербургом:

Москва стала центром философской мысли, Петербург – центром художественного

творчества. Если во второй половине XIX века столичная культура

противопоставляла почвеннической ориентации Москвы почерпнутые на Западе

сциентистско – техницистские устремления, то в начале XX столетия она как

бы возвращается к традиции пушкинского Петербурга, берет в качестве символа

веры провозглашенный Достоевским лозунг: «красота спасет мир»; и упованию

москвичей на религиозное обновление народа и человечества противопоставляет

«религию красоты», эстетическую утопию, признание художественно-образного

усвоения реальности наиболее эффективным способом перенесения человека в

царство духа. Вот почему Москва стала родиной религиозно-философской мысли,

а Петербург – местом рождения художественного символизма.

И в заключение своей работы Каган приходит к выводу, что, как бы ни

стирала современная цивилизация различия между Москвой и Петербургом,

культурно-исторические особенности обоих городов должны не только

сохраниться, но и углубиться, ибо в них выражается неповторимая

индивидуальность каждого, бесконечно ценная культура. На этой основе и

будет развертываться диалог двух столиц, а не их противоборство.

Таким образом, и К.Г.Исупов, и М.С.Каган в своих работах определяют

важнейшую черту русской культуры – биоцентризм.

1.3. Петербург-Москва в современной публицистике.

В данной главе мы остановимся на одной работе, которая принадлежит

бывшему мэру Санкт-Петербурга А. Собчаку.

Работа называется «Из Ленинграда в Петербург: путешествие во времени и

пространстве». Автор совершает путешествие из Ленинграда в Петербург.

А.Собчак говоря о современном Петербурге считает, что он конечно,

много потерял, но, к счастью для нас, не утратил полностью своего

петербургского качества – духовного, интеллектуального и культурного центра

России, одного из важнейших центров классической европейской культуры.

Интеллектуально-культурный феномен Петербурга не был тождественен его

столичному положению, оказался шире его столичности.

Атмосферу нынешнего Петербурга во многом определяет столь характерная

для него смесь превосходства и ущемленности. Чувство превосходство

постоянно рождается горожанами сознанием того, что мы живем в единственном

по-настоящему европейском городе России с его особой духовностью и

культуры. Но это сознание собственного превосходства, витающего в атмосфере

города, удивительным образом соединено с чувством ущербности,

административной ущемленности города, упорно сопротивляющегося низведению

его на уровень провинциального губернского центра. Именно – это чувство –

источник открыто демонстрируемого петербуржцами презрения к Москве как

«большой деревни» /? /, – полагет политик и публицист.

А. Собчак, как и многие другие исследователи, уверен, что Петербург

создавался, прежде всего, в противовес Москве. Петр, устав бороться с

косностью, азиатчиной, казнокрадством московского боярства, решил все

начать на новом месте. «Царь оставил Москву, как бросают постылую,

нелюбимую жену: враз и навсегда» /45/.

Наиболее интересным является в работе вопрос, касающейся римских

приоритетов. Как мы знаем, Петербург иногда называют «Северным Римом». А.

Собчак считает, что это определение имеет своим источником именно теорию

«Трерьего Рима» – нового центра христианства, призванного сыграть в

европейской истории не меньшую роль, чем древний Рим и его преемница

Византия. Однако идеологи «Третьего Рима» адресовали это обоснование не

Петербургу, а Москве, бывшей в ту пору столицей Московского царства. Но

Москва никогда не была столицей российской империи. Ею был только

Петербург. С именем Петербурга связан «императорский» период российской

истории. Все российские императоры похоронены в Петропавловском соборе в

Петербурге. В Москве покоится лишь прах русских царей и коммунистических

вождей. Поэтому сравнение Петербурга с Римом более основательно и

исторически достоверно, чем аналогичное уподобление Москвы. Да и чисто

зрительное восприятие Петербурга с его стройными классическими формами

невольно вызывает в памяти образы античного Рима, а не славянской Москвы.

Автор пытается выделить несколько особенностей Петербурга отличающих

его от других городов, не исключая и Москвы. Первая особенность – это, то,

что Петербург был с самого начала задуман и построен как столица великой

империи. Второй особенностью Петербурга было и остается то, что он был

заселен «пришлым людом» самых различных национальностей, принесших в город

особую атмосферу религиозной и национальной терпимости, что с самого начала

придавало ему облик универсального, мирового города. Третья же особенность

Петербурга – это, его вольнолюбие, его оппозиционность, его неприятие любой

власти. Одновременно это город-еретик, постоянно рождающий оппозицию

власти. Достаточно напомнить, что именно в этом городе жили идейные

основоположники анархизма (князь П.А .Кропоткин) и терроризма (П.К.

Ткачев).

Нужно также отметить, что практически вся работа посвящена XX

столетию, так как именно это время сыграло трагическую роль в судьбе

города.

В заключении своей работы, автор размышляет о будущем Петербурга, и

говорит, что в ХХI веке Петербург станет крупнейшим финансовым, научным и

культурным центром. Главное, прежде всего, сохранить своеобразие атмосферы

городской жизни, той смеси таинственности, интеллигентности и предчувствия

необычайного, которые и составляют своеобразие Петербурга. А сохранить его

Петербург сможет только дистанцируясь от Москвы с ее разгулом коррупции,

духом наживы и стяжательства, «новорусским» размахом и беспределом. Это

всегда было чуждо интеллигентному, холодновато-чопорному Петербургу. –

Цитата !

Хотелось бы отметить то, что данная работа носит лишь субъективную точку

зрения.

ИТОГ!

2. ОБРАЗЫ МОСКВЫ И ПЕТЕРБУРГА В РУССКОЙ ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЕ СЕРЕДИНЫ

XVIII – XX ВЕКОВ.

2.1. Москва-Петербург в русской художественной литературе XVIII века.

Если говорить о XVIII веке, то здесь еще довольно сложно говорить о

противопоставлении Москвы и Петербурга в художественной литературе.

XVIII век, по мнению исследователя В.Шубинского, – это монолог

Петербурга. « Столица – только она – «говорится» в литературе (прежде

всего в поэзии) той поры"/52/.

В произведениях Феофана Прокоповича или Кантемира (и позднее – у

Ломоносова и Сумарокова) противостояние городов никак не зафиксировано.

В художественной литературе больше внимания уделяется Петербургу.

Однако Невская столица упоминается чаще всего в связи с деятельностью

ПетраI, как, например у М.Ломоносова в «Надписи I к статуе Петра Великого»

или у Ф.Прокоповича в «Слове на погребение всепресветейшего державнейшего

Петра Великого». А немного позднее, в связи с деятельностью Елизаветы

Петровны. М.В. Ломоносов в «Оде на прибытие ее величества государыни

императрицы Елизаветы Петровны из Москвы в Санкт-Петербург 1772 года по

коронации» напишет:

«Брега Невы руками плещут;

Брега Балтийских вод трепещут».

Петербург в стихах «Похвала Ижорской земле…» Тредиаковского, 1752 года

противопоставляется чему угодно – тут и «авзонских стран Венеция, и Рим» и

«долгий Лондон» и «Париж градам как верьх, или царица», но не Москве.

Противопоставляется Петербург как копия оригиналам, – но как

копия, которой суждено оригиналы превзойти и самой стать «образцом» для

других городов.

«Уж древним всем он ныне равен стал,

И обитать в нем всякому любезно»/12/.

Несмотря на то, что официальной столицей в это время является

Петербург, М. Ломоносов выдвигает проект создания университета в Москве.

Единственной исторической столицей считал он в душе Москву, а не

Петербург. Подтверждение этой мысли можно найти в его поэзии. В « Оде на

рождение…Павла Петровича»(1754). Ломоносов пишет о «градах российских», в

которых с рождением великого князя вновь возникла надежда на то, что Россия

получит достойного наследника ПетруI, и далее идут строки о Москве:

« Москва, стоя в средине всех,

Главу великими стенами

Венчанну, взводит к высоте,

Как кедр меж низкими древами,

Пречудна в древней красоте»/11/.

Наиболее резким оппозиционным сочинением XVIII века, считается

сочинение А.Н.Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву. Однако,

несмотря на название, Петербург и здесь не противопоставляется явно Москве.

В сочинении главными действующими лицами являются жители Петербурга и

деревни, а самого города нет. Как считает исследователь Ю.К.Бегунов,

«Петербург у Радищева предстает как город, который населяют пребывающие в

тунеядстве, представители господствующих классов, живущие за счет

деревни»/2/.

В частности подтверждение этой мысли можно найти в главах «Чудово» и

«Вышний Волочек»: «А вы, о жители Петербурга, питающиеся избытками

изобильных краев отечества вашего, при великолепных пиршествах, или на

дружеском пиру, или наедине, когда рука ваша вознесет первый кусок хлеба,

определенный на вашем насыщении, остановитеся и помыслите. Не то же ли я

вам могу сказать о нем, что друг мой говорил мне о произведениях Америки?

Не потом ли, не слезами ли и стенанием утучнялися нивы, на которых оный

возрос? Блаженны, если кусок хлеба вами алкаемый, извлечен из классов,

родившихся на ниве, казенною называемой, или, по крайней мере, на ниве,

оброк помещику своему платящей. Но горе вам, если раствор его составлен из

зерна, лежавшего в житнице дворянской. На нем почили скорбь и отчаяние; на

нем знаменовалося проклятие всевышнего, егда во гневе своем рек: проклята

земля в делах своих» («Вышний Волочек»)/40/.

Таким образом, мы видим, что в художественной литературе XVIII века,

как таковой антитезы Москва - Петербург еще не прослеживается. Однако, все

же, в поэзии данного периода преобладает явная оппозиция – столица-

провинция.

2.2. Москва-Петербург в русской художественной литературе XIX века.

Эстетический и идеологический конфликт двух столиц становится

предметом осмысления в русской литературе лишь на рубеже XVIII-XIX веков.

Это не случайно: ведь именно в это время стала возникать целостная

петербургская городская среда, какой мы привыкли ее видеть. Первое цельное

описание двух городов дает нам К.Батюшков. «Надобно видеть древние столицы:

ветхий Париж, закопченный Лондон, чтобы почувствовать цену Петербурга.

Смотрите, – какое единство! как все части отвечают целому, какая красота

зданий, какой вкус и в целом, какое разнообразие, происходящее от смешения

воды со зданиями!» (К.Н.Батюшков «Прогулка в Академию Художеств», 1814

год)/52/. Сравним батюшковское же описание Москвы: «Против зубчатых башен

древнего Китай-города стоит прелестный дом самой новейшей итальянской

архитектуры; в этот монастырь, построенный при царе Алексее Михайловиче,

входит какой-то человек в длинной кафтане, с окладистою бородою, а там к

бульвару кто-то пробирается в модном фраке; и я … тихонько говорю про себя:

«Петр Великий много сделал и ничего не кончил». И в то же время: «Тот, кто,

стоя в Кремле и холодными глазами смотрев на исполинские башни… не гордился

своим отечеством… для того чуждо все великое… тот поезжай в Германию и живи

и умирай в маленьком городке, под тенью приходской колокольни…». («Прогулка

по Москве», 1812 года)/12/.

Итак: атрибуты Петербурга – новизна (существование в настоящем),

гармония, единство; Москвы – разновременность (т.е. существование не в

«прошлом», а вне исторического времени), разностильность.

Тему Москва-Петербург также развивал на страницах своих произведений

А.С.Пушкин.

В начале 19-го века общий облик Москвы был усадебно-дворянским. Весь

ее жизненный уклад еще был полон отзвуками 18-го века. В «отставной

столице», которую петербуржцы пренебрежительно называли провинцией,

доживали свой век отставные екатериненские вельможи.

Вспоминая Москву своего детства,Пушкин дал сжатую,но яркую

характеристику московской жизни начала 19-го века.В незаконченной статье

«Путешествие из Москвы в Петербург»(1833-1835) Пушкин писал: «Некогда в

Москве пребывало богатое, не служащее боярство, вельможи, оставившие двор,

люди независимые, обеспеченные, страстные к безвредному злоречию и к

душевному хлебосольству; некогда Москва была местом сбора для всего

русского дворянства, которое изо всех провинций съезжалось в нее на зиму…

Невинные странности москвичей были признаком их независимости. Они жили по-

своему, забавляясь как хотели, мало заботясь о мнении ближнего…Надменный

Петербург издали смеялся и не вмешивался в затеи старушки Москвы»/8/.

Мы видим, что Пушкин довольно трепетно и искренне относится к своему

родному городу Москве.

Исторические события 1812 – 1814 годов – вторжение Наполеона в пределы

России, Бородино, пожар Москвы, изгнание неприятеля, походы русской армии

сильно отразились на детстве Пушкина и его лицейских товарищей. Охваченный

патриотическим воодушевлением, юный Пушкин с глубокой скорбью воспринял

известие о занятии Москвы французами. Об этом свидетельствуют его строфы из

«Воспоминания в Царском селе», написанные в 1814 году:

Края Москвы, края родные,

Где на заре цветущих лет

Часы беспечности я тратил золотые,

Не зная горести и бед,

И вы их видели, врагов моей отчизны!

И вас багрила кровь и пламень пожирал!

И в жертву не принес я мщения вам и жизни;

Вотще лишь гневом дух пылал!..

Где ты, краса Москвы стоглавой,

Родимой прелесть стороны?

Где прежде взору град являлся величавый,

Развалины теперь одни;

Москва, сколь русскому твой зрак унылый страшен!

Исчезли здания вельможей и царей,

Все пламень истребил. Венцы затмились башен,

Чертоги пали богачей.

И там, где роскошь обитала

В сенистых рощах и садах,

Где мирт благоухал, и липа трепетала,

Там ныне уголь, пепел, прах.

В часы безмолвные прекрасной, летней нощи

Веселье шумное туда не полетит,

Не блещут уж в огнях брега и светлы рощи;

Все мертво, все молчит.

Но полный веры в будущее Москвы, поэт с сыновней любовью обращается к ней:

Утешься, мать градов России,

Воззри на гибель пришлеца/37/.

Наиболее ярко представлен образ Москвы в романе «Евгений Онегин».

Описание Москвы приходится на седьмую главу его романа. Пушкин приводит три

эпиграфа, которые открывают эту главу. Это стихи поэтов Дмитриева,

Баратынского и Грибоедова.

Эпиграф Дмитриева: «Москва, России дочь любима,

Где равную тебе сыскать?»

Эпиграф Баратынского: «Как не любить родной Москвы?»

Эпиграф Грибоедова: «Гоненье на Москву! что, значит, видеть свет! Где ж

лучше? Где нас нет»/35/.

Сам же Пушкин признается в любви к Москве чистосердечно и как бы

неофициально:

«Ах, братцы! как я был доволен,

Когда церквей и колоколен,

Садов, чертогов полукруг

Открылся предо мною вдруг!

Как часто в горестной разлуке,

В моей блуждающей судьбе,

Москва, я думал о тебе!

Москва… как много в этом звуке

Для сердца русского слилось!

Как много в нем отозвалось!».

Пушкин описывает Москву с большой естественностью и живостью, к чему

его подвигает чувство искренней любви, симпатии и теплоты, которые он

испытывает к Москве, как к городу

Что же касается образа Петербурга в романе, то мы можем говорить, о

том,что Пушкин впервые так подробно рисует образ Петербурга. «Как часто

летнею порою,когда прозрачно и светло ночное небо над Невою, и вод веселое

стекло не отражает лик Дианы.»

Также в романе дан образ Петербурга «неугомонного»:

« Встает купец, идет разносчик,

На биржу тянется извозчик,

С кувшином охтенка спешит,

Под ней снег утренний хрустит»/35/.

Но главное в образе Петербурга первой главы романа – это исторически

типичная атмосфера общественной жизни конца 1810-х, атмосфера надежд,

ожидания, перемен вольности и высокой духовности. Стихи насыщены лексикой

эпохи, именами, словами, вызывавшими рой совершенно конкретных привязанных

ко времени ассоциаций: «вольность», «гражданин», Адам Смит, Руссо, Байрон,

Чаадаев.

«Придет ли час моей свободы?

Пора, пора! – взывают к ней»;

Исследователь Ю.М. Лотман считает, что в романе представлен лишь

Петербург аристократический, щегольской. Это Невский проспект, набережная

Невы, Миллионная, набережная Фонтанки, Летний сад, Театральная площадь//.

Доминирующими элементами городского пейзажа в Петербурге были, в отличие от

Москвы, не замкнутые в себе территориально обособленные особняки или

городские усадьбы, а улицы и четкие линии общей планировки города. Хотя

Петербург был задуман как «европейский город» и именно как таковой

противопоставляется Москве, внешний вид его не напоминал облика европейских

городов XVIII начала XIX века. Петербург не был окружен стенами,

ограничивающими площадь застройки. Поэтому ограничений на размеры фасада в

ширину улиц, определяющих облик всех европейских городов, в Петербурге не

было.

Московский пейзаж строится в романе иначе: он рассыпается на картины,

здания, предметы. Улицы распадаются на независимые друг от друга дома,

будки, колокольни. В романе дано довольно длительное описание путешествия

Лариных через Москву. Оно резко отличается от краткой эскизности

петербургских зарисовок/25/.

«Мелькают мимо будки, бабы,

Мальчишки, лавки, фонари,

Дворцы, сады, монастыри,

Бухарцы, сани, огороды,

Купцы, лачужки, мужики,

Бульвары, башни, казаки,

Аптеки, магазины моды,

Балконы, львы на воротах

И стаи галок на крестах»/35/.

В данном романе преобладают сразу несколько оппозиций: явная - это

европейский - русский город, и скрытая - природа-цивилизация. Евгений

покидает цивилизованный город и уезжает в деревню, на лоно природы.

«Я был рожден для жизни мирной,

Для деревенской тишины:

В глуши звучнее голос лирный,

Живее творческие сны».

Таким образом, мы видим, что Пушкин рисует в своем романе два

совершенно разных по архитектурным стилям, атмосфере жизни и укладу,

города.

В 1833 году он создает одну из лучших своих поэм – «Медный всадник»,

которую сам он назвал «Петербургской повестью». Петербург в ней – место

действия, основная тема.

Поэма открывается «Вступлением», в котором образ города занимает

господствующее место. Первые 20 стихов посвящены Петру I, который основал в

устье Невы новый город:

«Здесь будет город заложен

Назло надменному соседу.

Природой здесь нам суждено

В Европу прорубить окно».

В основу поэмы положено реальное историческое событие – наводнение,

которое играет трагическую роль в жизни маленького чиновника – Евгения. Он

теряет во время наводнения свою любимую Парашу, и лишается собственного

крова.

«Обломки… Боже, боже! там-

Увы! близехонько к волнам,

Почти у самого залива-

Забор некрашеный да ива.

И ветхий домик: там они,

Вдова и дочь, его Параша,

Его мечта… Или во сне

Он это видит? Иль вся наша

И жизнь ничто, как сон пустой,

Насмешка неба над землей?»/36/.

Проходит год, а бездомный Евгений все бродит по улицам враждебного ему

города: но «мятежный шум Невы и ветров раздавался в его ушах». И однажды он

увидел «Медного всадника» – «кумир с простертою рукою сидел на бронзовом

коне". И в изваянии Петра Евгений узнал человека, который по «воле роковой

под морем город основал»/26/.

Итак, в данной пушкинской поэме преобладает явная оппозиция

«органический» - «неорганический». Петербург – это город, который возник

наперекор природным стихиям. ПетрI прежде всего хотел превратить Россию в

мировую державу, но не подумал при этом о простых людях, которые теперь

должны расплачиваться за его ошибки. В тексте прослеживается скрытая

оппозиция- хаос-космос, Нева и Петр, стихия и сдерживание стихии. Но стихия-

это природное явление и потому сдержать ее не удается, возникают

противоречия между хаосом и космосом. Таким образом, мы

видим, что стихия мстит и Петру и Евгению.

Н.В. Гоголь, восхищаясь Пушкиным, идет своим путем, ведущим в другом

направлении. Прежде всего, тема этого города лишается в его петербургских

повестях традиционной прямой связи с темой Петра и вообще выносится за

пределы высокой «гражданской» истории. Это бросается в глаза, если

обратиться к любой из пяти повестей, не исключая и «Шинели», в сюжете

которой как будто фигурируют все три участника главной коллизии «Медного

всадника» – «маленький человек», государство и непокоренная стихия.

Исследователь В. М. Маркович говорит о том, « что за грозными для

окружающих атрибутами чина виден просто человек, растерянный, слабый, не

нашедший себя и с назначенной ему ролью внутренне не совпадающий. То же

самое можно сказать и о других персонажах, которые в принципе могли бы

предстать олицетворением власти. Вот, скажем, будочники, которые то и дело

появляются на страницах «Шинели» – не что иное, как обыватели в полицейских

мундирах, наделенные обычными чертами обывателей психологии и

соответствующего ей поведения»/29/. Аналогичным образом преображен и сам

Медный Всадник, – окруженный у Пушкина грозным мифическим ореолом, у Гоголя

он предстает всего лишь деталью бытового анекдота о подрубленном хвосте «у

лошади Фальконетова монумента». Словом, высокая, правда, государства в

«Шинели» никем и ничем не представлена: все традиционные ее воплощения

бесповоротно «обытовляются». Отсюда, впрочем, не следует, что гоголевский

сюжет не имеет никакого отношения к государственной истории и, в частности,

к теме Петра. Просто отношение к ней устанавливается в петербургских

повестях опосредованно – через художественное исследование быта. Если

Пушкина занимают великие дела преобразователя России и вызванные ими

грандиозные исторические катаклизмы, то для Гоголя важнее, на первый

взгляд, отдаленные и малозаметные последствия петровских преобразований в

будничной жизни русских людей.

Гоголь добивается небывало серьезного отношения к бытовой жизни в ее

собственном содержании, и, сам, проникаясь этим новым к ней отношением,

начинает в ее пределах выяснять значение «всех последствий Петра».

Исследователь В.Маркович считает, что, Гоголь по новому видит

главное порождение европейской цивилизации – современный город, и это

приводит в его к новому мироощущению, которое гораздо глубже, чем

пушкинское, вбирает в себя черты мифа об «антихристовом царстве». Такая

Страницы: 1, 2, 3