Русские правозащитники

Русские правозащитники

супружеской жизни Непениных жена признается мужу, что за несколько лет до

замужества была изнасилована Чихачёвым. Все эти годы её преследовала

боязнь, что всё откроется мужу вопреки ее воле, какими-то окольными путями

и тогда для неё не будет того единственного смягчающего в её глазах

обстоятельства, как сознание своей вины. После признания Непениной Чихачёв

был убит её мужем при её участии. Дело рассматривалось Петербургским

окружным судом в марте 1874 г. Обвинителем был А.Ф.Кони, защитниками - В.Д.

Спасович и В.Н. Герард.(17) Речь Анатолия Фёдоровича была настолько

аналитической и аргументированной, что даже обвиняемые супруги Непенины

прониклись глубоким уважением к прокурору и в период отбывания наказания (а

осужден был супруг) и после переписывались с Кони.(18) Таким же глубоким по

содержанию и блестящем по мастерству изложения были обвинительные речи

Анатолия Фёдоровича по делу об убийстве иеромонаха Иллариона (20) и др.

Деятельность А.Ф.Кони как прокурора Петербургского окружного суда

была многообразна и, конечно, не ограничивалась выступлениями в качестве

обвинителя. Он руководил осуществлением прокурорского надзора, проведением

расследований, деятельностью своих помощников и всего аппарата прокуратуры.

Многие годы спустя, вспоминая этот период, Анатолий Фёдорович писал, что,

став во главе прокуратуры Петербургского суда, он организовал общие

собрания своих помощников под личным председательством. На них обсуждались

возникавшие в процессе деятельности всевозможные вопросы, по которым

представлялись подробные доклады; после обмена мнениями проводилось

голосование и принимались решения - в дальнейшем они получали форму

циркулярных указаний прокурора судебного округа.(21) Такие решения касались

толкования отдельных статей законов: об обязательности лиц, осуществлявших

прокурорский надзор, присутствовать в судебных заседаниях по делам частного

обвинения, об условиях допуска гражданского истца по уголовному делу, о

содержании и назначении обвинительного акта. Такая форма работы была

настоящей школой.

По инициативе А.Ф.Кони в его камере были устроены вечерние заседания,

которые не сразу, но постепенно вызывали у всех живейший интерес. На одном

из таких заседаний товарищ прокурора Жуковский прочёл свой реферат.

А.Ф.Кони так комментировал это событие: 2 до поздней ночи, не проронив

словечка, слушали мы его лекцию, которой мог позавидовать любой юридический

факультет».(22) Вырабатывавшиеся здесь общие принципы принимались к

руководству и тем самым обеспечивалось единообразное отношение работников

прокуратуры к решению сложных вопросов, возникавших на практике. Ночные

бдения, когда прокурор судебного округа тщательно изучал дела и готовил

свои выступления, вошли в привычку.

А.Ф.Кони по долгу службы приходилось лично руководить необходимыми

при расследовании уголовных дел следственными действиями (например, ночной

обыск в подпольном игорном доме Колемина).(24) А сколько личных ходатайств

было рассмотрено прокурором Петербургского судебного округа! И всегда

Анатолий Фёдорович вникал в сущность дела, находил приемлемую форму его

решения в полном соответствии с законом. «...Через 48 лет по оставлении

мною прокурорской деятельности, - писал А.Ф.Кони, - я спокойно вспоминаю

свой труд обвинителя и думаю, что едва ли между моими подсудимыми были

люди, уносившие с собой, будучи поражены судебным приговором, чувство

злобы, негодования или озлобления против меня лично. В речах моих я не мог,

конечно, оправдывать их преступного дела и разделять взгляд, по которому

всё понять - всё простить, или безразлично «зреть на правых и виновных».

Но я старался понять, как дошёл подсудимый до своего злого дела, и в анализ

совершённого им пути избегал вносить надменное самодовольство официальной

безупречности. Я не забывал русской поговорки «Чужими грехами свят не

будешь» или слышанного мною однажды на улице возгласа «святым-то кулаком да

по окаянной шее»».(25)

В памяти всех знавших Анатолия Фёдоровича Кони он остался прекрасным

оратором, превосходным лектором и ещё лучшим собеседником. Многие свои

произведения ещё до их публикации он читал в кругу близких друзей и

почитателей его таланта. Его присутствие на вечерах у приятелей,

сослуживцев, коллег по профессии всегда было событием. Выступление А.Ф.Кони

постоянно собирали большое количество публики. Различные благотворительные

общества часто приглашали его для публичных выступлений, сборы от которых

шли на оказание помощи нуждающимся. Тематика этих выступлений была самой

разнообразной. В качестве члена «Общества защиты женщин» Кони читал лекцию

на тему « О мерах борьбы с проституцией». В период с 1892 по 1905 г.

Анатолий Фёдорович выступал с лекциями в Петербурге в пользу голодающих,

пострадавших от войны и наводнения. Общая сумма сбора от этих лекций

превысила 25 тыс. Руб.(26) Кони читал специальные курсы лекций: уголовное

судопроизводство, судебная этика, этика общежития, теория и практика

судопроизводства, об ораторском искусстве, история литературы, врачебная

этика, призвание врача и врачебная тайна и др.(27)

В 1897 г. Б.Глинский издал книгу «Русское судебное красноречие». В

ней подробно описывались особенности многих русских ораторов, в том числе и

А.Ф.Кони. Автор книги высказал интересную мысль, что Судебная реформа 1864

г. вызвала оригинальное течение в русской жизни - русское судебное

красноречие.

Искусством крупного оратора А.Ф.Кони овладел в период своей

прокурорской деятельности. Залы судебных заседаний, где предстояли

выступления А.Ф.Кони как обвинителя, были до отказа заполнены публикой, а

содержание его речей было настолько логичным и доказательным, что суд чаще

всего вставал на его сторону.

В Петербурге он часто поддерживал обвинение, а в качестве защитников

выступали его университетские профессора В.Д.Спасович, К.К.Арсеньев и

другие крупные светила петербургской адвокатуры. В это время его имя

становится широко известным не только Петербурге, но и по всей России.

Обвинительные речи Кони публикуются в столичной и периферийной прессе.

Все пишущие о Кони неизменно отмечают его прекрасное ораторское

искусство. И такая оценка совершенно бесспорна. Правда, нередко его относят

к числу защитников, адвокатов, упуская из виду, что за период его

деятельности по линии судебно-прокурорского ведомства он ни одного дня, ни

одного часа не работал в качестве адвоката и, следовательно, никогда не

выступал в качестве защитника.(29)

В личном архиве А.Ф.Кони сохранилось много различных заметок об

ораторском искусстве и в их числе - работа «Советы лекторам», вошедшая в

некоторые сборники произведений Кони.(32) Эти советы состоят из 21 пункта и

представляют значительный интерес, особенно для тех, кто стремится

совершенствовать своё лекторское мастерство. По всей видимости, это тезисы

цикла лекций, которые Анатолий Фёдорович читал в «Институте живого слова» в

1920-1922 гг. Над проблемами ораторского искусства он работал до последних

лет жизни.

По поводу судебных речей Кони было принято говорить: «Этим речам

нельзя подражать, но по ним нужно учиться». Характерно разнообразие их

содержания. Обращает на себя внимание и то, что он, прокурор, не давит на

судью, не громит подсудимого, а лишь умело группирует улики, анализирует

их, устраняет возможные сомнения, и из его убедительной речи постепенно

виновность подсудимого становится очевидной и бесспорной. Он был врагом

механического приложения статей закона и считал необходимым тщательно

изучать каждое дело. В «судебную деятельность, - говорилось в адресе

императорской Академии наук по случаю 50-летия служебной и общественной

деятельности А.Ф.Кони (34), - он внес творчество учителя: учителя

правосудия, учителя глубокого психологического анализа, без которого

немыслимо понимание поступков человека, учителя человеколюбия, без которого

немыслим правый суд, учителя того истинного красноречия, которое находит

простые, но настоящие слова, проникающие в сердце и ум человека».(35)

Русскому обществу А.Ф.Кони был известен прежде всего как судебный

оратор. В библиографической справке о нём (1895 г.) особо подчёркивалось

его ораторское искусство.(36) Речи Анатолия Фёдоровича отличались глубоким

психологическим анализом обстоятельств дела. С особенной тщательностью

останавливался он на выяснении характера обвиняемого. В житейской

обстановке он находил «лучший материал для верного суждения о деле»,

подкрепляя это тезисом: «Краски, которые накладывает сама жизнь, всегда

верны и не стираются никогда». В.Д.Спасович, защищавший подсудимого по делу

об утоплении крестьянки Емельяновой её мужем, по окончании судебного

следствия сказал Кони: «Вы, конечно откажетесь от обвинения: дело не даёт

Вам никаких красок - и мы могли бы ещё сегодня собраться у меня на

юридическую беседу». Кони ответил: «Нет, краски есть: они на палитре самой

жизни и в роковом стечении на одной узкой тропинке подсудимого, его жены и

его любовницы».(37)

Сила ораторского искусства Кони проявлялась в том, что он умел

показать не только то, что сеть, но и как оно образовывалось. В этом одна

из самых сильных и достойных внимания сторон его таланта судебного оратора.

В 1888 г. вышло первое большое произведение А.Ф.Кони -«Судебные речи».

Посылая свою книгу Л.Н.Толстому, он писал ему: «...она является результатом

деятельности в той области общественного строя, где его прирождённый грех -

делить людей «на плачущих и заставляющих плакать» - чувствуется с особенной

силой». Касаясь содержания своих судебных речей, Анатолий Фёдорович

отмечал: Показная сторона в работе обвинителей и защитников всегда меня...

отталкивала, и, несмотря на неизбежные ошибки в моей судебной службе, я со

спокойной совестью могу сказать, что в ней не нарушил сознательно одного из

основных правил кантовской этики, т.е. не смотрел на человека, как на

средство для достижения каких-либо даже возвышенных целей»(38)

В середине 1875 г. А.Ф.Кони переводится на службу в аппарат

Министерства юстиции. В его архиве сохранилась запись, связанная с этим

новым назначением: «К.И.Пален, приглашая меня заменить Сабурова... выслушав

о моём нежелании оставлять судебное ведомство, со свойственным прямодушием

сказал: «По уходе Андрея Александровича мне здесь нужна судебная

власть»».(39) Так состоялось его назначение на должность вице-директора

департамента Министерства юстиции. Анатолий Фёдорович Кони становится одним

из ведущих советников министра юстиции, постоянным участником всех важных

совещаний министра. К Кони всё чаще обращаются за советами.

Имя А.Ф.Кони к тому времени было уже широко известно среди судебных

деятелей. Был известен он и в правительственных сферах. По указу императора

он назначается членом Совета управления при великой княгине Елене Павловне,

затем членом Высочайше учрежденной комиссией для исследования

железнодорожного транспорта России, состоит профессором училища

правоведения. Теперь ему становиться более понятным механизм подбора судей,

в частности в состав особых присутствий по политическим делам. А.Ф.Кони

описывает такой случай. В феврале 1877 г. он присутствовал на большом

приёме с участием императора и всех министров. Во время приёма к нему

подошёл сенатор Б.Н.Хвостов. «»Как я рад, что вас вижу.. мне хочется

спросить вашего совета; ведь дело-то очень плохо!» - «Какое дело?» - «Да

процесс 50-ти ... Я сижу в составе присутствия, и мы просто не знаем, что

делать: ведь против многих нет никаких улик. Как тут быть? А? Что вы

скажете?» - «Коли нет улик, так - оправдать, вот что я скажу...» - «Нет, не

шутите, я вас серьёзно спрашиваю: что нам делать? « - «А я серьёзно

отвечаю: оправдать! - «Ах, боже мой, я у вас прошу совета, а вы твердите

одно и то же: оправдать; а коли оправдать-то неудобно?!» - «Ваше

превосходительство, - сказал я, взбешённый, наконец, всем этим, - вы -

сенатор, судья, как можете вы спрашивать, что вам делать , если нет улик

против обвиняемого, то есть если он невиновен? Разве вы не знаете, что

единственный ответ на этот вопрос может состоять лишь в одном слове -

оправдать! И какое неудобство может это представлять для вас? Ведь вы не

административный чиновник, вы - судья, вы сенатор!» - «Да, - сказал мне, не

конфузясь нисколько, - хорошо вам так, вчуже-то говорить, а что скажет

он?...» И он мотнул головою в сторону государя...»(40) Вот такую

убийственную характеристику дал сам сем себе представитель многочисленных

«диких невеж сената», как называл их Герцен.

В апреле 1877 г. у министра юстиции состоялось совещание ответственных

лиц, на котором обсуждался вопрос о выработке программы борьбы против

антиправительственной пропаганды. Совещание проводилось по указанию

императора. Почти все выступавшие выдвигали идею «завинчивания

гаек»,говорили о необходимости замены уголовных наказаний телесными.

Диссонансом прозвучало мнение Кони, попытавшегося раскрыть некоторые

социальные корни пропаганды, дающие ей пищу: мало земли, много налогов,

отсталая система обучения и воспитания молодёжи, неповоротливость

законодательных органов, забвение истории русского народа и нежелание

изучать ее в гимназиях. Он подверг резкой критике деятельность различных

высопоставленных комиссий, обратил внимание на бесправное положение наёмных

рабочих и др. Кони предложил пересмотреть закон о наказаниях за пропаганду,

который слишком жесток: «Эти поселения, эти годы каторги, которая

заменяется каменным гробом центральных тюрем, - это все убивает молодые

силы, которые еще пригодились бы в жизни страны...»(41) Но и это

предложение вызвало резкие возвращения. Совещание закончилось, не выработав

никаких рекомендаций. Либеральный настрой А.Ф.Кони пока что Палена не

настораживает. Но постепенно он начинает понимать, что советник в

противовес общей линии открыто становится в оппозицию большинству деятелей,

составляющих верхушку при министре юстиции. После смерти начальника

департамента Министерства юстиции Адамова А.Ф.Кони короткое время исполняет

его обязанности. Но в это время Пален готовит перемещение Кони на другую

работу: Было принято решение о назначении его председателем Петербургского

окружного суда.

1 апреля 1878 г. все газеты поместили информацию о суде над Верой

Засулич.(42) Суворинская газета «Новое время» писала: «31 марта в первом

отделении окружного суда слушалось дело о покушении на убийство С.-

Петербургского градоначальника». Газета информировала своих читателей, что

еще ни один процесс не привлекал в залы суда такой многочисленный и такой

избранной публики. В числе посетителей был, между прочим, и канцлер князь

Горчаков. Заседание открылось в 11 часов утра под председательствованием

А.Ф.Кони при участии судей Сербиновича и Дена. В последующие дни подробно

сообщалось о ходе процесса. В состав присяжных вошли 9 чиновников, 1

дворянин, 1 купец, 1 свободный художник; старшиной присяжных был избран

надворный советник А.И.Лохов. Газета «Русские ведомости» (№ 85) отмечала,

что в зал окружного суда публики собралось столько, сколько, сколько могло

вместиться, причём зал начал заполняться еще до 10 часов утра. В местах для

публики заполняться еще до 10 часов утра. В местах для публики сидели

преимущественно дамы, принадлежавшие к высшему обществу; за судьями, на

стульях, поставленных в два ряда, помещались должностные лица судебного

ведомства, представители высшей администрации. Особые места были отведены

для представителей литературы. Сообщалось о присутствии на процессе

писателя Ф.М.Достоевского.

Что же предопределило такой интерес к этому процессу? Впоследствии

А.Ф.Кони ответил на этот вопрос в своих воспоминаниях о деле Веры

Засулич»(43)

13 июля 1877 г. в дом предварительного заключения в Петербурге, где

содержались подозреваемые по делу 193-х»(44), приехал градоначальник

Трепов. Здесь находились люди, многие из которых уже отсидели за решёткой

по три и четыре года и были больны.

Войдя во двор, Трёпов повстречался с тремя или четырьмя заключёнными,

среди которых находился и Боголюбов. Все они были в тюремных одеждах и,

поравнявшись с Треповым, сняли шапки и поклонились. Трепов не обратил

внимания, повернулся к заведующему тюрьмой майору Курнееву и гневно сделал

замечание, что подсудимые гуляют вместе. Тогда остановившийся возле него

Боголюбов сказал: «Я по другому делу». Трепов закричал: «Молчать! Не с

тобою говорят!» Узнав от майора Курнеева, что Боголюбов уже осуждён, Трёпов

добавил: «В карцер его», - и пошёл дальше. Растерявшаяся администрация не

сразу исполнила приказание. Боголюбов с товарищами пошёл дальше и, обогнув

здание, вновь встретился с Треповым и решил второй раз уже не

поздороваться. Вдруг Трепов обратился к Боголюбову и закричал: « В карцер!

Шапку долой!» - и сделал движение, намереваясь сбить с головы Боголюбова

фуражку. Боголюбов машинально отшатнулся, и от быстрого движения фуражка

свалилась с его головы. Большинство смотревших на это решили, что Трепов

ударил Боголюбова. Начались крики, стук в окна, произошёл тюремный бунт

Трепов, потрясая кулаками, что-то кричал. После этого появился майор

Курнеев, призывая всех замолчать, и сказал при этом: «Из-за вас теперь

Боголюбова приказано сечь».(46) Боголюбову дали 25 розог. Тюрьма несколько

дней негодовала. Весть этом быстро облетела весь Петербург. Поползли даже

слухи, что Боголюбову дали не 25 розог, а секли до потери сознания и что в

тюрьме было целое побоище. О событиях 13 июля появились сообщения в

газетах.

Реакция заключённых была мгновенной. Из тюремных решеток бросали всё,

что можно было бросить, и все это летело в Трепова. В разных местах и

разными людьми готовилось покушение на Трепова.

13 июля А.Ф. Кони был в Петергофе. «...В Нижнем саду, - вспоминает он

было так заманчиво хорошо... а день был воскресный, что я решился остаться

до часа... Когда я вернулся домой, в здание Министерства юстиции, мне

сказали, что у меня два раза был Трепов, поджидал довольно подолгу, и

наконец, уехал, оставив записку: «Жду вас, ежели возможно, сегодня в пять

часов откушать ко мне»»(48). Трепов, несомненно, представлял себе, что

инцидент с Боголюбовым может иметь серьёзные последствия, и решил

посоветоваться с авторитетным юристом в интимной обстановке . Но вскоре

после того, как А.Ф.Кони прочёл записку Трепова с приглашением «откушать»,

к нему явились его сотрудники и рассказали о случившимся в доме

предварительного заключения.

Известие произвело на А.Ф.Кони подавляющее впечатление. «Я ясно

сознавал, - писал он позднее, - что все это вызовет бесконечное ожесточение

в молодёжи, что сечение Боголюбова будет эксплуатироваться различными

агитаторами в их целях с необыкновенным успехом и что в политических

процессах с 13 июля начинает выступать на сцену новый ингредиент: между

судом и политическими преступниками резко вторгается грубая рука

административного произвола... Я пережил в этот печальный день тяжкие

минуты, перечувствовал те ощущения отчаяния и бессильного негодования,

которые должны были овладеть невольными свидетелями истязания Боголюбова

при виде грубого надругательства над беззащитным человеком...»(49)

С этими мыслями Анатолий Фёдорович отправился к министру юстиции

графу Палену. В первые минуты их встречи произошёл довольно курьёзный

диалог, воспроизведенный позднее Кони: «» Какая тяжёлая новость!» - сказал

я ему, -«Да! И кто мог этого ожидать так скоро, - отвечал Пален, - как

жаль, что всё это случилось! Я очень, очень огорчен». - «Я не только

огорчен, я просто возмущен, граф, и уверяю вас, что эта отвратительная

расправа будет иметь самые тягостные последствия». - «Какая расправа? О чём

вы говорите?» - изумленно спросил меня Пален. - «О происшествии в доме

предварительного заключения». - «Ах, помилуйте, я о совсем другом!

...Адамов умер...» - «Ну, это несчастье еще не большое и легко поправимое,

но то, что произошло в доме предварительного заключения, действительно

несчастье! - сказал я. - Разве вы не знаете, граф, что там наделал Трепов?»

Пален вспыхнул и запальчиво сказал мне: «Знаю и нахожу, что он поступил

очень хорошо; он был у меня, советовался, и я ему разрешил высечь

Боголюбова... надо этих мошенников так!» - и он сделал энергичный жест

рукою ... - « Но, знаете ли, граф, что там теперь происходит?» И я

рассказал ему то, что передал мне Платонов. «Ах! - продолжал горячиться

Пален. - ...Надо послать пожарную трубу и обливать.... холодною водою, а

если беспорядки будут продолжаться, то по всей этой дряни надо стрелять!

Надо положить конец всему этому...» - «Это не конец, а начало, - сказал я

ему, теряя самообладание, вы не знаете этих людей, вы их вовсе не

понимаете, и вы разрешили совершенно противозаконную, которая будет иметь

ужасные последствия; этот день не забудется арестантами дома

предварительного заключения... это не только ни чем ни оправданное насилие,

это - политическая ошибка...» - «Ах! Оставьте меня в покое, - вышел Пален

из себя, -какое вам дело до этого? Это не касается департамента

Министерства юстиции; позвольте мне действовать, как я хочу, и не

подвергаться вашей критике...»».(59)

А.Ф. Кони пишет далее: «Целый день провел я в чрезвычайном

удручении, и мысль выйти в отставку соблазняла меня не раз.. Уйти теперь

значило разнуздать совершенно прокуроров палат относительно применения

закона 19 мая( о политических преступлениях) ... Три дня я не ходил с

бумагами к Палену... Вообще с рокового дня 13 июля давно уже натянутые

отношения между мною и Паленом обострились окончательно...Еще в мае того же

года .... он предлагал мне место прокурора харьковской палаты»(51).

На следующий день, 14 июля, к Анатолию Фёдоровичу приехал Трепов,

чтобы узнать, почему тот не пожелал у него отобедать. Кони откровенно

высказал ему своё возмущение его действиями в доме предварительного

заключения в отношении не только Боголюбова, но всех других содержавшихся

там заключённых. Трепов стал защищаться и уверял, что сомневался в

законности своих действий и потому не сразу велел высечь Боголюбова,

который ему будто бы нагрубил, а сначала зашел к Кони, чтобы посоветоваться

с ним, как со старым прокурором, но не дождавшись его, пошел к графу

Палену, который и дал разрешение высечь Боголюбова. Выслушав возмущенного

Кони, Трепов заявил что если бы Пален сказал ему хоть часть того, что

сообщил Кони, то он. Трепов, ни в коим случае не отдал бы распоряжение сечь

Боголюбова. Далее в свое оправдание Трепов сказал: «Боголюбова я перевел в

Литовский замок Он здоров и спокоен. Я ничего против него не имею, но нужен

был пример. Я ему послал чаю и сахару». Комментируя это заявление, А.Ф.Кони

писал: «Я не знаю, пил ли Боголюбов треповский чай и действительно ли он -

студент университета - чувствовал себя хорошо после треповских розог, но

достоверно то, что через два года он умер в госпитале центральной тюрьмы в

Ново-Белгороде в состоянии мрачного помешательства»(52)

В конце 1877 г. А.Ф.Кони был назначен председателем Петербургского

окружного суда и 24 января 1878 г. вступил в должность. Сбывались,

казалось, давешние мечты: «Открывается широкий горизонт благородного

судейского труда, который в связи с кафедрой в Училище правоведения мог

наполнить всю жизнь, давая, наконец, ввиду совершенной определенности

положения несменяемого судьи возможность впервые подумать и о личном

счастии...»(54)

Однако судьбе было угодно сложиться так, что именно в этот день, т.е.

в день вступления на новую должность, 24 января, произошло событие, в связи

с которым имя А.Ф.Кони стало достоянием истории России.

Вступление А.Ф.Кони в должность началось со знакомства с сотрудниками

суда и отдачи неотложных распоряжений. В ходе этой работы Анатолию

Фёдоровичу доложили, что утром выстрелом из пистолета ранен градоначальник

Трепов. Закончив неотложные дела, А.Ф.Кони поехал к Трепову. « Я,

-вспоминал он позднее, -нашел у него приемной массу чиновного и военного

народа, разных сановников и полицейских, врачей. Старику только что

произвели опыт извлечения пули, но опыт неудачный, так как, несмотря на

повторение его затем, пуля осталась не извлеченною, что давало впоследствии

Салтыкову-Щедрину, жившему с ним на одной лестнице, повод ругаться, говоря,

что при встречах с Треповым он боится, что тот в него «выстрелит». Старик

был слаб, но ввиду его железной натуры опасности не предвиделось. Тут же, в

приемной, за длинным столом, против следователя... и начальника сыскной

полиции... сидела девушка среднего роста, с продолговатым бледным,

нездоровым лицом и гладко зачесанными волосами... Это была Вера Засулич...

В толпе, теснившейся вокруг и смотревшей на нее, покуда только с

любопытством, был и Пален в сопровождении Лопухина... назначенного

прокурором палаты...»(55) Когда А.Ф.Кони подошел к министру юстиции Палену,

тот сразу же сказал: «Да! Анатолий Фёдорович проведет нам это дело

прекрасно». В ответ Кони спросил: «Разве оно уже настолько выяснилось?» -

«О, да! - ответил за Палена Лопухин, - вполне; это дело личной мести, и

присяжные себя покажут, что они должны отнестись к делу строго.(56)

В тот же день Трепова навестил Александр II, которому, однако, очень

не понравилось слова Трепова: « Эта пуля, быть может, назначалась вам, ваше

величество, и я счастлив, что принял ее за вас».(57)

На второй день после покушения Лопухину вручили телеграмму прокурора

Одесской палаты, в которой сообщалось, что, по агентурным данным,

«преступницу», стрелявшую в Трепова, зовут Усулич, а не Козловой, из чего

следовало, что одесским революционным кружкам уже заранее было известно,

кто должен был совершить покушение на Трепова. Но телеграмма была скрыта от

следствия и суда. Министерство юстиции и органы следствия были настолько

уверены в осуждении Засулич, что не приобщили к делу материалы о ее

прошлом, в том числе о ее десятилетним участии в тайных обществах.

А.Ф.Кони писал по этому поводу, что в тупой голове Палена и в

легкомысленном мозгу Лопухина, стоявшего во главе петербургской

прокуратуры, образовалась навязчивая идея - вести это дело судом

присяжным... «Всякий намек на политический характер из дела Засулич

устранялся... с настойчивостью, просто странною со стороны министерства,

которое еще недавно раздувало политические дела по ничтожным поводам. Я

думаю, что Пален первоначально был искренне убежден в том, что тут нет

политической окраски, и в этом смысле говорил с государем, но что потом,

связанный этим разговором и, быть может, обманываемый Лопухиным, он уже

затруднялся дать делу другое направление... Из следствия было тщательно

вытравлено все имевшее какой-либо политический оттенок... Лопухин кричал

всюду, что смело передает ему такое дело, хотя мог бы изъять его путем

особого высочайшего повеления... с легковесною поспешностью подготовлялся

процесс, который должен был иметь во многих отношениях роковое значение для

дальнейшего развития судебных учреждений».(59)

«Мнения, - писал А.Ф. Кони, - горячо дебатируемые, разделялись: одни

рукоплескали, другие сочувствовали, третьи не одобряли , но никто не видел

в Засулич «мерзавку», и, рассуждая разно о ее преступлении, никто, однако,

не швырял грязью в преступницу и не обдавал её злобной пеной всевозможных

измышлений об её отношениях к Боголюбову. Сечение его, принятое в свое

время довольно идиферентно, было вновь вызвано к жизни пред равнодушным

вообще, но впечатлительным в частностях обществом. Оно - это сечение -

оживало со всеми подробностями, комментировалось как грубейшее проявление

произвола, стояло перед глазами втайне пристыженного общества, как вчера

совершенное, и горело на многих слабых, но честных сердцах, как

свеженанесенная рана».(61)

Следствие по делу Засулич велось в быстром темпе и к концу февраля

было окончено. Вскоре А.Ф.Кони через Лопухина получил распоряжение министра

юстиции назначить дело к рассмотрению на 31 марта с участием присяжных

заседателей.

В середине марта в связи с выступлением А.Ф,Кони в должность

председателя Петербургского окружного суда не без специальных намерений

было организовано представление его императору, хотя данная должность не

входила в номенклатуру тех, при назначении на которые следовало

предоставление царю.

Кони вынашивал идею высказать свои сомнения по поводу возможного

исхода дела Засулич, но аудиенция была настолько короткой, что он успел

ответить лишь на один вопрос: «Где работал до этого?» Остальные

представлявшиеся ему были удостоены и этой чести. Министр же юстиции Пален

рассчитывал, что рукопожатие императора усмирит либерального судью и что

дело Засулич он «проведет успешно», т.е. Засулич будет осуждена.(63)

С этой целью на второй день после представления императору Пален

пригласил Анатолия Фёдоровича к себе. Министр юстиции явно нервничал, ибо

великолепно понимал, что от исхода процесса в определенной мере зависит и

его собственная судьба.

Беседа была довольно оригинальной. Кони описал ее так: «»Можете ли

вы, Анатолий Фёдорович, ручаться за обвинительный приговор над Засулич?» -

«Нет, не могу» - ответил я. - «Как так? - точно ужаленный завопил Пален, -

вы не можете ручаться?! Вы не уверены?» - « Если бы я был сам судьею по

существу, то и тогда, не выслушав следствия, не зная всех обстоятельств

дела, я не решился бы вперед высказывать свое мнение, которое притом в

коллегии не одно решает вопрос. Здесь же судят присяжные, приговор которых

основывается на многих неуловимых заранее соображениях. Как же я могу

ручаться за их приговор? Состязательный процесс представляет много

особенностей, и при нем дело не поддается предрешению... Я предполагаю,

однако, что здравый смысл присяжных подскажет им решение справедливое и

чуждое увлечений. Факт очевиден, и едва ли присяжные решаться отрицать его.

Но ручаться за признание виновности я не могу!...» - «Не можете? Не можете?

- волновался Пален. - Ну, так я доложу государю, что председатель не может

ручаться за обвинительный приговор, я должен доложить это государю!» -

повторил он с неопределенною и бесцельною угрозою. - «Я даже просил бы вас

об этом, граф, - так как мне самому крайне не желательно, чтобы государь

возлагал на меня надежды и обязательства, К осуществлению у меня как у

судьи нет никаких средств. Я считаю возможным обвинительный приговор , но

надо быть готовым и к оправданию, и вы меня весьма обяжете, если скажете

государю об этом, как я и сам бы сказал ему, если бы он стал меня

спрашивать по делу Засулич». -«Да-с! - горячился Пален. - И я предложу

государю передать дело в Особое присутствие, предложу изъять его от

присяжных... - «Но вы сами виноваты! Вы - судья, вы - беспристрастие, вы -

не можете ручаться... Ну! что делать! Нечего делать! Да! Вот... ну что ж!»

- и т. д. «Граф, -сказал я, прерывая его речь, обратившуюся уже в поток

бессмысленных междометий, - я люблю суд присяжных и дорожу им; всякое

выражение недоверия к нему, особливо идущее от государя, мне действительно

очень больно; но если от них требуется непременно обвинительный приговор и

одна возможность оправдания заставляет вас - министра юстиции - уже

выходить из себя, то я предпочел бы, чтобы дело было у них взято; оно,

очевидно, представляет для этого суда большие опасности, чем чести. Да и

вообще, раз по этому делу не будет допущен свободный выбор судейской

совести, то к чему и суд! Лучше изъять все дела от присяжных и передать их

полиции. Она всегда будет в состоянии вперед поручиться за свое решение...

Но позвольте вам только напомнить две вещи: прокурор палаты уверяет, что в

деле нет и признаков политического преступления; как же оно будет судиться

особым присутствием, созданным для политических преступлений? Даже если

издать закон об изменении подсудности Особого присутствия, то и тут он не

может иметь обратной силы для Засулич. Да и, кроме того, ведь она уже

предана суду судебною палатою. Как же изменять подсудность дела, после того

как она определена узаконенным местом? Теперь уже поздно! Если серьезно

говорить о передаче, то надо было бы думать об этом, еще когда следствие не

было закончено...».(64) Пален продолжал нервничать.

«О, проклятые порядки! - воскликнул Пален, хватая себя за голову, -

как мне все это надоело! Ну что же делать?» - спрашивал он затем

озабоченно. - «Да ничего, думаю я, не делать; оставить дело идти законным

порядком и положиться на здравый смысл присяжных; он им подскажет

справедливый приговор...» - «Лопухин уверяет, что обвинят, наверное...» -

говорил Пален в унылом раздумье. - «Я не беру на себя это утверждать, но

думаю, что скорее обвинят, чем оправдают, хотя снова повторяю оправдание

возможно». - «Зачем вы прежде этого не сказали?» - укоризненно говорил

Пален. - «Вы меня не спрашивали, и разве уместно было мне, председателю

суда, приходить говорить с вами об исходе дела, которое мне предстоит

вести. Всё, за что я могу ручаться, , это за соблюдение по этому делу

полного беспристрастия и всех гарантий правильного правосудия...» - «Да!

Правосудие, беспристрастие ! - иронически говорил Пален. -

Беспристрастие... но ведь по этому проклятому делу правительство в праве

ждать от суда и от вас особых услуг...». - «Граф, - сказал я, - позвольте

вам напомнить слова: «Ваше величество, суд постановляет приговоры, а не

оказывает услуг». - «Ах, это всё теории!» - воскликнул Пален свое любимое

словечко, но в это время доложили о приезде Валуева и его красиво-величавая

фигура прервала наш разговор...»(65)

Словесная перепалка судьи с министром юстиции имела под собой

глубокий смысл: царские власти, опозорившиеся на «процессе 193-х», искали

пути сгладить неприятный резонанс и силой авторитета присяжных во чтобы то

ни стало наказать Засулич.

Уголовное дело поступило в суд. Был определен состав суда, началась

подготовка к слушанию дела. Сложнее было с назначением обвинителя. Его

подбором занимался прокурор палаты Лопухин. Он сразу же остановил свой

выбор на В.И.Жуковском, товарище прокурора окружного суда. Но тот наотрез

отказался от этой роли.

Другой кандидатурой оказался не менее авторитетный и весьма

талантливый юрист и поэт С.А.Андреевский. На предложение выступить

обвинителем по делу Засулич он так же ответил отказом.

Наконец, для этой роли нашелся исполнитель: им оказался товарищ

прокурора Петербургского окружного суда К.И.Кессель, который быстро

включился в дело. А.Ф.Кони знал Кесселя, защищал его от нападок

начальников, способствовал его продвижению по службе. «По странной оберации

чувства, - писал Кони, - я питал совершенно незаслуженную симпатию к этому

угрюмому человеку. Мне думалось, что за его болезненным самолюбием

скрываются добрые нравственные качества и чувство собственного достоинства.

Но я никогда не делал себе иллюзий относительно его обвинительных

способностей»(69)

Вопрос о выборе защитника решился проще и без всяких осложнений.

В.Засулич не хотела приглашать защитника и собиралась защищать себя сама.

Но при получении 23 марта обвинительного акта она сделала официальное

заявление, что избирает своим защитником присяжного поверенного

Александрова.

При подготовке процесса возник вопрос о допуске публики в зал судебного

заседания. Стала поступать масса просьб о предоставлении возможности

присутствовать на процессе. 26 марта в газете « Русский мир» появилось

следующее сообщение: « Число публики, желающей присутствовать на

предстоящем в нашем окружном суде процессе о покушении на жизнь

градоначальника, уже в настоящее время настолько значительно, что

оказывается возможным удовлетворить не более одной четверти обращающихся с

просьбами о допущении в заседание суда по этому делу».

Казалось, к проведению процесса уже все было готово. Но все ли?

Недоставало еще одного - последнего напутствия министра юстиции графа

Палена. Он, конечно, начал понимать, что поступил легкомысленно, передав

дело Засулич на рассмотрение суда с участием присяжных заседателей, и

ощущал эту свою оплошность все отчетливее. Временами его охватывал страх за

свой опрометчивый шаг. Его волновало, как отнесутся присяжные к поступку

В.Засулич, но его не меньше он беспокоился о том, как проведет процесс

А.Ф.Кони. 27 марта Пален пригласил его к себе по какому-то маловажному

делу, что, конечно служило лишь предлогом.

Отказ Жуковского и Андреевского выступить обвинителями встревожил

графа. Разговор с А.Ф,Кони с этого и начался. Высказав упреки в их адрес,

пален грозно произнес: «Пусть только пройдет дело, а там мы еще поговорим».

Воспроизведем состоявшеюся беседу по воспоминаниям А.Ф.Кони. «Пален сказал

мне: «Ну, Анатолий Фёдорович, теперь все зависит от вас, от вашего умения

и красноречия». - «Граф, - ответил я, - умение председателя состоит в

беспристрастном соблюдении закона, а красноречивым он быть не должен, ибо

существенные признаки резюме - беспристрастие и спокойствие... Мои

обязанности и задачи так ясно определены в уставах, что теперь уже можно

сказать, что я буду делать в заседании...» - «Да, я знаю -беспристрастие!

Беспристрастие! Так говорят все ваши «статисты» (так называл он людей,

любивших ссылаться на статьи судебных уставов), но есть дела, где нужно

смотреть так, знаете, политически; это проклятое дело надо спустить скорее

и сделать на всю эту проклятую историю так (он очертил рукою в воздухе

крест), и я говорю, что если Анатолий Фёдорович захочет, то он так им (т.е.

присяжным) скажет, что они сделают всё, что он пожелает! Ведь, так, а?» -

«Граф, влиять на присяжных должны стороны, это их законная роль;

председатель же, который будет гнуть весь процесс к исключительному

обвинению, сразу потеряет всякий авторитет у присяжных, особенно у

развитых, петербургских, и, я могу вас уверить по бывшим примерам, окажет

медвежью услугу обвинению». - «Да, но, повторяю, от вас, именно от вас

правительство ждет в этом деле услуги и содействия обвинению. Я прошу вас

оставить меня в уверенности, что мы можем на вас опереться.. Что такое

стороны? Стороны - вздор! Тут всё зависит от вас...» - « Но позвольте,

граф, ведь вы высказываете совершенно невозможный взгляд на роль

председателя, и могу вас уверить, что я не так понимал эту роль, когда шел

в председатели, не так понимаю ее и теперь. Председатель - судья, а не

сторона, и, ведя уголовный процесс, он держит в руках чашу со святыми

дарами. Он не смеет наклонять ее нив ту, ни в другую сторону - иначе дары

будут пролиты...

Да и если требовать от председателя не юридической, а политической

деятельности, то где предел таких требований, где определение рода услуг,

которые может пожелать оказать иной, не меру услужливый председатель? Нет,

граф! Я вас прошу не становиться на эту точку зрения и не ждать от меня

ничего, кроме точного исполнения моих обязанностей... Вы знаете, что суд

отказал в вызове свидетелей, могущих разъяснить факты, внушившие Засулич

мысль о выстреле в Трепова. Но на днях истекает неделя с объявления ей об

этом, и она может обратится и, вероятно, обратится с требованием об ее

счет. Оно будет для суда обязательно. Мы не имеем права отказать ей в этом.

Но свидетели такого рода, несомненно коснуться факта сечения Боголюбова,

рассказы о котором так возбудили Засулич. Этим будет дан защитнику очень

благодарный и опасный в умелых руках материал. Вы знаете Александрова

больше, чем я, и не станете отрицать за ним ни таланта, ни ловкости.

Несомненно, что он напряжет все свои силы в этом деле, сознавая, что оно

есть пробный камень для адвокатской репутации... Против такого защитника и

по такому вообще благодарному для защиты делу необходим по меньшей мере

равносильный обвинитель - холодный, спокойный, уверенный в себе и привыкший

представлять суду более широкие горизонты, чем простое изложение

улик»»(73).

Видя, что граф после возбуждения впадает в сонливое состояние, А.Ф.

Кони прервал беседу, прося не ожидать от него каких-либо исключительных

действий. «»И вы думаете, что может быть оправдательный приговор?» -

спросил Пален. Зевая. - «Да, может быть при неравенстве сторон более чем

возможен...» - «Нет, что обвинитель! - задумчиво сказал Пален. - А вот о

чем я вас очень попрошу... Знаете что? Дайте мне кассационный повод на

случай оправдания, а(«» - и хитро подмигнул Кони, на что тот ответил: «...

ошибки возможны и, вероятно, будут, но делать их сознательно я не стану,

считая это совершенно несогласным с достоинством судьи...»(74). Пален вновь

повторил свою просьбу. Тогда Кони молча встал, и они расстались.

Итак, последняя попытка «напутствия» оказалась неудачной. А день

разбирательства дела все приближался. 30 марта к Кони явился судебный

пристав и сообщил, что присяжные, сознавая всю важность предстоящего дела,

отнеслись к нему с некоторой тревогой. Они поручили судебному приставу

спросить у председателя, не следует ли им ввиду важности заседания 31 марта

надеть фраки и белые галстуки. А.Ф.Кони просил пристава передать, что не

находит нужным делать это.

Все ждали 31 марта. Бушевали страсти . Готовила модные наряды

петербургская знать, получившая билеты на процесс. Волновались присяжные

заседатели. Репетировали свои речи защитник и прокурор. А в одиночной

камере дома предварительного заключения проводила тревожную ночь Вера

Засулич.

С беспокойством ждали этого дня и А.Ф Кони. « Вечером 30 марта, -

вспоминал он в последствии, - пойдя пройтись, я зашел посмотреть, исполнены

ли мои приказания относительно вентиляции и приведении залы суда в порядок

для много людного заседания.. Смеркалось, зала смотрела мрачно, и бог

знает, что предстояло на завтра. С мыслями об этом завтра вернулся я домой

и с ними провел почти бессонную ночь ...»(76)

Ровно в 11 часов утра 31 марта 1878 г. открылось заседание

Петербургского окружного суда. Председательствующий объявил, что слушанию

суда подлежит дело о дочери капитана Веры Засулич, обвиняемой в покушении

на убийство, и отдал распоряжение ввести подсудимую. Затем были уточнены ее

биографические данные. Судебный пристав доложил, что не явились свидетели:

со стороны обвинения генерал-адьютант Трепов, а со стороны защиты -

Куприянов и Волоховский. Секретарь суда доложил, что он по состоянию

здоровья не может явится в суд, а также подвергаться допросу на дому без

явного вреда для здоровья. В подтверждение было оглашено медицинское

свидетельство, выданное профессором Н.В.Склифосовским и другими врачами.

Учитывая, что присяжные заседатели исполняют свои обязанности не в

первый раз, председатель ограничился напоминанием о принятой ими присяге,

но особо обратил внимание на то, что присяга содержит указание на их

нравственные обязанности. Он просил присяжных приложить всю силу своего

разумения и отнестись с полным вниманием к делу, не упуская подробностей,

кажущихся несущественными, но в своей совокупности в значительной степени

объясняющих дело и его действительное значение. Он напомнил также, что

присяжные обязаны учитывать все обстоятельства, как уличающие, так и

оправдывающие подсудимую, и что все это надо рассматривать беспристрастно и

помнить, что они высказывают не просто мнение, а приговор. ...Вы должны

припомнить, - обращался Кони к заседателям, что, быть может, по настоящему

делу, которое произвело большое впечатление в обществе, вам приходилось

слышать разные разговоры и мнения, которые объясняли дело то в ту, то в

другую сторону, - Я бы советовал вам забыть их; вы должны помнить только

то, что увидите и услышите на суде, и помнить, что то, что вы слышали вне

стен суда, были мнения, а то, что вы скажете, будет приговор; то, что вы

слышали вне стен суда, не налагает на вас нравственной ответственности, а

ваш приговор налагает на вас огромную ответственность перед обществом и

перед подсудимой, судьба которой в ваших руках... вы обязуетесь судить по

убеждению совести, не по впечатлению, а по долгому, обдуманному соображению

всех обстоятельств дела; вы не должны поддаваться мимолетным впечатлениям,

вы должны смотреть во всех обстоятельствах дела на их сущность»(78)

Оглашая обвинительный акт. Деяние В.Засулич было квалифицировано в нем

по ст. 1454 Уложения о наказаниях, которая предусматривала лишение всех

прав состояния и ссылку в каторжные работы на срок от15 до 20 лет, а потому

она, говорилось в акте, согласно 201-й статье Устава уголовного

судопроизводство подлежит суду С.-Петербургского окружного суда с участием

присяжных заседателей.(79)

Следствие в точности исполнило решение графа Палена: в обвинительном

акте не было и намека на политический характер преступления, и тем не менее

кара за содеянное предложена весьма жестокая. На такую кару и рассчитывал

министр юстиции, передавая дело суду присяжных заседателей. Он, конечно,

великолепно помнил день 13 июля 1877 г. и санкцию, данную им тогда Трепову,

- сечь Боголюбова. Сам Пален не присутствовал на суде, но его ежечасно

информировали о ходе процесса.

Началось судебное следствие. На вопрос председательству-ющего,

признает ли В.Засулич себя виновной, она ответила : «Я признаю, что

стреляла в генерала Трепова, причём, могла ли последовать от этого рана или

смерть, для меня было безразлично». А на предложение рассказать, вследствие

чего она совершила покушение на Трепова, подсудимая ответила, что просила

бы ей позволить ей объяснить мотивы после допроса свидетелей.(80)

После допроса свидетелей, бывших очевидцами событий 24 января, было

зачитано письменное показание Трепова от той же даты: « Сегодня, в 10 утра,

во время приема просителей в приемной комнате находилось несколько

просителей... Раздался выстрел, которого, однако, я не слышал, и я упал

раненый в левый бок. Майор Курнеев бросился на стрелявшую женщину, и между

ними завязалась борьба, причем женщина не отдавала упорно револьвера и

желала произвести второй выстрел. Женщину эту я до сих пор не знал и не

знаю, что была за причина, которая побудила ее покушаться на мою жизнь».

Председательствующий тут же уточняет у подсудимой, хотела ли она стрелять

второй раз. В.Засулич отрицает это: « Я тотчас же бросила револьвер, потому

что боялась, что, когда на меня бросятся, он может выстрелить и во второй

раз, потому что курок у него был очень слаб, а я этого не желала».

После окончания заслушивания свидетельских показаний слово

предоставляется В.Засулич. Она говорит, что ей было известно о происшествии

13 июля: слышала, что Боголюбову было дано не 25 ударов, а били его до

тех пор, пока не перестал кричать. В.Засулич сказала: «Я по собственному

опыту знаю, до какого страшного нервного напряжения доводит долгое

одиночное заключение. А большинство из содержавшихся в то время в доме

предварительного заключения политических арестантов просидело уже по три и

три с половиной года, уже многие из них с ума посходили, самоубийством

покончили. Я могла живо вообразить, какое адское впечатление должна была

произвести экзекуция на всех политических арестантов, не говоря уже о тех,

кто сам подвергся сечению, побоям, карцеру, и какую жестокость надо было

иметь для того, чтобы заставить их все это вынести по поводу неснятой при

вторичной встрече шапки. На меня все это произвело впечатление не

наказания, а надругательства, вызванного какой-либо злобой. Мне казалось,

что такое дело не может, не должно пройти бесследно. Я ждала, не отзовется

ли оно хоть чем-нибудь, но все молчало, и в печати не появлялось больше ни

слова, и ничто не мешало Трепову или кому другому, столь же сильному, опять

и опять производить такие же расправы - ведь так легко забыть при вторичной

встрече шапку снять, так найти другой, подобный же ничтожный предлог.

Тогда, не видя никаких других средств к этому делу, я решилась, хотя ценою

собственной гибели, доказать , что нельзя быть уверенным в безнаказанности,

так ругаясь над человеческой личностью...» В.Засулич была настолько

взволнована, что не могла продолжать. Председатель пригласил ее отдохнуть и

успокоиться; немного погодя она продолжала: «Я не нашла, не могла найти

другого способа обратить внимание на это происшествие... Я не видела

другого способа... Страшно поднять руку на человека, но я находила, что

должна это сделать».(81) На вопрос о том , целилась ли она, когда стреляла,

последовал ответ: « Нет, я стреляла на удачу, так, как вынула револьвер, не

целясь; тотчас спустила курок, если бы я была больше ростом или

градоначальник меньше, то выстрел пришелся бы иначе, и я бы, может быть,

убила его»(82)

По просьбе председательствующего дали свое заключение эксперты-

медики: выстрела был произведен в упор, а рана принадлежит к разряду

тяжких.

Судебное следствие не внесло ничего нового в характеристику состава

преступления, но перед судом предстала живая картина событий двух дней - 13

июля 1877 г. и 24 января 1878 г.

После рассказа Верой Засулич своей биографии председатель объявил,

что судебное следствие окончено и суд приступает к прениям сторон. Первым,

естественно по долгу службы выступил К.И.Кессель. Он заявил, что обвиняет

подсудимую в том, что она имела заранее обдуманное намерение лишить жизни

градоначальника Трепова, и что Засулич сделала все, чтобы привести свое

намерение в исполнение.

Вторую часть своей обвинительной речи Кессель посвятил выгораживанию

поступка Трепова 13 июля и сказал, что суд не должен ни порицать, ни

оправдывать действия градоначальника. По общему признанию, речь обвинителя

была бесцветной.

Напротив, речь защитника Александрова(83) явилась крупным событием

общественной жизни . Александров был твердо убежден в том, что событие 24

января явилось следствием того, что произошло 13 июля. Эту мысль он и

проводил. Это событие не может быть рассматриваемо отдельно от другого

случая: оно так связано с фактом, совершившимся в доме предварительного

заключения. 13 июля, что если непонятным будет смысл покушения

произведенного В.Засулич, то его можно уяснить, только сопоставляя

покушение с теми мотивами, начало которых положено было происшествием в

доме предварительного заключения...Чтобы вполне судить о мотиве наших

поступков, надо знать, как эти мотивы отразились на наших понятиях. И здесь

Александров предупреждал, что в его оценке событий 13 июля не будет

обсуждения действия должностного лица, а будет только разъяснение того, как

отразилось оно на взглядах и убеждениях Веры Засулич.

Политический арестант был для Засулич - она сама, ее горькое

прошлое, ее собственная история - история безвозвратно погубленных лет, это

ее собственные страдания. Засулич негодовала: разве можно применять такое

жестокое наказание к арестанту, как розги, только за не снятие шапки при

повторной встрече с почтенным посетителем ? Нет, это невероятно. Засулич

сомневалась в достоверности этого, но когда она в сентябре переехала в

Петербург, то узнала от очевидцев всю правду о событии 13 июля 1877 г.

Александров ничего не опровергал, ничего не оспаривал, он просто

объяснял, как и почему у подсудимой могла возникнуть мысль о мести. В зале

раздалась буря аплодисментов, громкие крики : «Браво!» Плачет подсудимая

Вера Засулич, слышится плач и в зале.

Председатель А.Ф.Кони прерывает защитника и обращается к публике:

«Поведение публики должно выражаться в уважении к суду. Суд не театр,

одобрение или неодобрение здесь воспрещается. Если это повториться вновь, я

буду вынужден очистить залу». Суд не театр, одобрение или неодобрение здесь

воспрещается. Если это повториться вновь, я буду вынужден очистить залу».

Но в душе председатель суда восхищался блестящей речью Александрова. Ведь

сам он, будучи не менее прекрасным оратором, хорошо представлял себе, на

что способен Александров, и ранее, не скрывая этого, дважды напоминал

министру юстиции о незаурядных способностях

защитника. После предупреждения председателя , адресованного публике,

Александров продолжил защитительную речь.

Обращаясь к присяжным заседателям, Александров сказал: «В первый раз

является здесь женщина, для которой в преступлении не было личных

интересов, личной мести, - женщина, которая со своим преступлением связала

борьбу за идею во имя того, кто был ей только собратом по несчастью всей ее

молодой жизни».

«Да, - сказал Александров, завершая свою речь, - она может выйти

отсюда осужденной, но она не выйдет опозоренною, и останется только

пожелать, чтобы не повторились причины, производящие подобные

преступления».(84)

В.Засулич отказывается от последнего слова. Прения объявлены

оконченными. С согласия сторон А.Ф.Кони поставил перед присяжными три

вопроса: «Первый вопрос поставлен так: виновна ли Засулич в том, что

решившись отмстить градоначальнику Трепову за наказание Боголюбова и

приобретя с этой целью револьвер, нанесла 24 января с обдуманным заранее

намерением генерал-адъютанту Трепову рану в полости таза пулею большого

калибра; второй вопрос о том, что если Засулич совершила это деяние, то

имела ли она заранее обдуманное намерение лишить жизни градоначальника

Трепова; и третий вопрос о том, что если Засулич имела целью лишить жизни

градоначальника Трепова, то сделала ли она все, что от нее зависело, для

достижения этой цели, причем смерть не последовала от обстоятельств, от

Засулич не зависевших».(85)

Итак, решение вопроса о вине подсудимой было поставлено председателем

суда в непосредственную связь с фактом, происшедшим 13 июля, т.е. с

распоряжением Трепова о сечении Боголюбова. Здесь А.Ф.Кони остался верен

своим принципам и выразил их в вопросах, на которые должны были дать ответы

присяжные Сформулировав перечень вопросов заседателям, А.Ф.Кони произнес

резюме председателя.(86)

В спокойных тонах проведен мастерский разбор сути рассматриваемого

дела. Резюме Кони было тщательным разбором дела применительно к тем

вопросам, которые были поставлены перед присяжными. При этом он подчеркнул,

что ответ на первый вопрос не представляет особых трудностей. Обращаясь к

присяжным, А.Ф.Кони сказал: «Вам была предоставлена возможность всесторонне

рассмотреть настоящее дело, перед вами были открыты все обстоятельства.

Которые по мнению сторон, должны были разъяснить сущность деяния

подсудимой, - суд имеет основание ожидать от вас приговора обдуманного и

основанного на серьезной оценке имеющегося у вас материала».(87) Свое

резюме Кони завершил так: «Указания, которые я вам делал теперь, есть не

что иное, как советы, могущие облегчить вам разбор данных дела и приведение

их в систему. Они для вас нисколько не обязательны. Вы можете их забыть, вы

можете их принять во внимание. Вы произнесете решительное и окончательное

слово по этому важному, без сомнения делу. Вы произнесете это слово по

убеждению вашему, глубокому, основанному на всем, что вы видели и слышали,

и ничем не стесняемому, кроме голоса вашей совести.

Если вы признаете подсудимую виновной по первому или по всем трем

вопросам, то вы можете признать ее заслуживающею снисхождения по

обстоятельствам дела. Эти обстоятельства вы можете понимать в широком

смысле. К ним относится все то, что обрисовывает перед вами личность

виновного. Эти обстоятельства всегда имеют значение, так как вы судите не

отвлеченный предмет, а живого человека, настоящее которого всегда прямо или

косвенно слагается под влиянием его прошлого. Обсуждая основания для

снисхождения, вы припомните раскрытую перед вами жизнь Засулич».

Выступление председателя нацеливало присяжных на те выводы, которые

вытекали из речи защитника.

Обращаясь к старшине присяжных заседателей, А.Ф.Кони сказал: «Получите

опросный лист. Обсудите дело спокойно и внимательно, и пусть в приговоре

вашем скажется тот «дух правды», которым должны быть проникнуты все

действия людей, исполняющих священные обязанности судьи».(88)

С этим напутствием присяжные ушли на совещание. Вскоре было сообщено,

что они завершили свое совещание и готовы доложить его результаты. Царь и

министр юстиции требовали от А.Ф.Кони любыми путями добиться обвинительного

приговора. Но Кони в своем напутствии присяжным, по существу, подсказал

оправдательный приговор, и в этом проявилась его боевая натура. Идя этим

путем, он отчетливо представлял себе все те невзгоды, которые были связаны

с оправданием В.Засулич, но это его не страшило.

Наступила мертвая тишина... Все притаили дыхание. Прошло немного

времени, и старшина присяжных заседателей дрожащей рукой подал председателю

опросный лист. Против первого вопроса крупным почерком было написано: «Нет,

не виновна!» Посмотрев опросный лист, А.Ф.Кони передал его старшине для

оглашения. Тот успел только сказать «Нет! Не вин...» и продолжать уже не

мог.

Крики несдержанной радости, истеричные рыдания, отчаянные

аплодисменты, топот ног, возгласы «Браво! Ура! Молодцы!» - все слилось в

один треск, и стон, и вопль, все было возбуждено какому-то бессознательному

чувству радости...

После того как зал стих, А.Ф.Кони объявил Засулич, что она оправдана.

Боясь отдать ее в руки восторженной и возбужденной толпы, он сказал:

«Отправьтесь в дом предварительного заключения и возьмите ваши вещи: приказ

о вашем освобождении будет прислан немедленно. Заседание закрыто!».

Публика с шумом хлынула внутрь зала заседаний. Многие обнимали друг

друга, целовались, лезли через перила к Александрову и Засулич и

поздравляли их. Адвоката качали, а затем на руках вынесли из зала суда и

пронесли до Литейной улицы.

Вскоре Засулич выпустили из дома предварительного заключения. Она

попала прямо в объятия толпы. Раздавались радостные крики, освобожденную

подбрасывали вверх. В толпу вклинилась полиция, началась перестрелка...

Засулич успела скрыться на конспиративной квартире и вскоре, чтобы избежать

повторного ареста, была переправлена к своим друзьям в Швецию.(89)

На второй день после суда последовало приглашение А.Ф.Кони к министру.

«Я нашел Палена, - пишет Кони, - гораздо более спокойным, чем ожидал. «Ну

вот видите, каковы они, ваши присяжные! - встретил он меня. - Ну, уж пусть

теперь не взыщут, не взыщут!» Но затем стал, без особого волнения, говорить

о деле, по-видимому более негодуя на уличные последствия процесса, чем на

самый приговор». А.Ф.Кони рассказал министру некоторые подробности

процесса. В конце беседы Пален добавил: «Но, я слышал, что вами дело было

ведено превосходно и безукоризненно... это мне говорили очевидцы...». (93)

Страницы: 1, 2