Творчество Айвазовского

Творчество Айвазовского

В Феодосии

и Петербурге

Семнадцатого июля 1817 года священник армянской церкви города

Феодосии сделал запись о том, что у Константина (Геворга) Гайвазовского и

его жены Репсиме родился «Ованес, сын Геворга Айвазяна». Он был младшим в

семье. Помимо него у Геворга и Репсиме было еще два сына и две дочери.

Выходец из южной Польши – Галиции Геворг Айвазян писал имя и фамилию на

польский лад – Константин Гайвазовский. Этой же фамилией станет подписывать

свои первые картины и его сын Иван, которому суждено будет прославить

фамилию своих предков, сделав ее известной всему миру. Только в 1840 году

он изменил ее написание на более привычное для русского уха звучание –

Айвазовский, но в письмах на армянском языке он навсегда оставался Ованесом

Айвазяном.

Куда только судьба не забрасывала многострадальных детей Армении!

Ещё в конце прошлого столетия фамилия Гайвазовских встречалась в Валахии и

Молдавии. Константин Гайвазовский обосновался с семьёй в Феодосии в самом

начале XIX века.

Город уютно разместился в восточной области Крыма на берегу

красивой и удобной бухты, там, где снижаясь, заканчиваются отроги крымских

гор и начинаются степи, такие же, безбрежный, как море, где влажные морские

ветры встречаются с ветрами, настоянными на степных травах. Основанная

греками в VI веке до н.э., Феодосия знала время славы, богатства, в ее

бухте кипела шумная торговая жизнь. За тысячелетия своей истории город

пережил возвышения и разорения, новое могущество и славу в Средние века,

когда отважные генуэзские мореплаватели и купцы в XIII – XIV веках в самых

удобных бухтах Черного моря основывали фактории, возводили мощные

оборонительные крепости. Тогда древняя Феодосия, обнесенная рядами стен,

рвами, укрепленная высокими башнями, называлась Кафой. Но к XIX столетию в

далекое прошлое ушли былая слава и богатство города. Феодосия превратилась

в небольшой провинциальный городок.

Семья Гайвазовских была небогата. Отец одно время успешно

занимался торговлей, но обрушившаяся на город в 1812 году чума разорила

семью. Свободно владея несколькими языками – армянским, русским, польским,

венгерским, турецким, греческим, Константин Гайвазовский помогал горожанам

составлять судебные документы и жалобы и одновременно исполнял должность

старосты на феодосийском базаре. Мать была искусной вышивальщицей, и ее

ремесло не раз выручало семью в особенно трудные времена. Дом был невелик,

он стоял на возвышении, откуда была видна даль моря. Оно да еще небо над

ними и стали теми главными впечатлениями, что определили жизненную судьбу

будущего художника. Море, то ласковое, то грозное, с бесконечно набегающими

на берег волнами, меняющее цвет от прозрачного бирюзового на недвижной

поверхности во время штиля до густой черноты в штормовые дни, -

притягивало, манило к себе. Оно было всегда рядом, и мальчику не надоедало

следить за его движением и жизнью. Лодки и баркасы рыбаков, уходившие в

море, а потом возвращавшиеся с уловом к берегу, радостно встречавшие их

семьи и вся городская детвора – вот те впечатления, которые отзовутся позже

в его картинах. Изредка на горизонте появлялись паруса больших фрегатов, их

названия пока были неведомы мальчику, но пришло время, и именно он

прославил на своих полотнах корабли российского флота.

Феодосия была городом многоязычным. Здесь жили армяне, татары,

русские, турки, греки. Когда в 1821-1829 годах в Греции поднялось восстание

против многовекового владычества османской империи, вести об этом

докатились и до маленькой Феодосии. О событиях и героях греческой революции

рассказывали заезжавшие в Феодосию купцы, писали русские газеты, об этих

событиях говорили на городском базаре, там же продавали народные картинки,

гравюры с эпизодами восстания и портреты героев греческого народа.

Срисовывая их, будущий художник и сам пытался фантазировать. На случайных

листах бумаги он копировал портреты, военные сцены, а когда не хватало

бумаги, то самым удобным местом для рисования оказывались беленые стены

дома. На них было легко рисовать углем фигуры солдат, парусники с надутыми

парусами, чаек над скалами, морские волны, набегающие на берег.

Рисунок солдата в полном военном снаряжении на стене дома

случайно увидел градоначальник Феодосии Александр Иванович Казначеев. Он

уже слышал о юном художнике от городского архитектора Коха, слышал и о том,

что тот хорошо играет на скрипке, виртуозно выводя смычком протяжные

восточные мелодии. Интерес главы города к сыну старосты феодосийского

базара решительным образом изменил течение жизни мальчика. В руках юного

Айвазовского впервые оказались настоящие акварельные краски, кисти и

хорошая бумага, подаренные ему Казначеевым. Казалось бы, что за дело

городскому голове до ребенка из бедной семьи? Но, к счастью, Казначеев

оказался не только образованным и талантливым человеком, но главное,

человеком с большой душой. В годы, когда двадцатилетний А. С. Пушкин

отбывал свою ссылку на юге и находился в распоряжении графа М. С.

Воронцова, Казначеев состоял правителем его канцелярии и, насколько мог,

оберегал поэта от гнева и гонений графа. Когда в 1830 году Казначеева

перевели из Феодосии на службу в Симферополь и назначили Таврическим

губернатором, он взял с собой и Айвазовского, определив его в

Симферопольскую гимназию, где тот показал себя весьма способным учеником. В

выданном ему аттестате значилось, что в российской грамматике и логике,

истории и географии, в правилах немецкого языка Айвазовский проявил «успехи

изрядные; в латинском и французском языках - хорошие; и в рисовальном же

искусстве выказал знания превосходные».

Три года, проведенные в семье Казначеева, не прошли для подростка

бесследно. Атмосфера дома, круг знакомств способствовали быстрому развитию

восприимчивого юноши. Ум и способность, которые проявлял Айвазовский,

вызывали интерес к нему, рождали желание принять участие в его судьбе. Сам

же он много читал и много рисовал. Частый гость в доме близких знакомых

Казначеева Нарышкиных, имевших богатейшую в Симферополе библиотеку и

превосходное собрание английский и голландских гравюр, он получил право

пользоваться книгами и делать копии с гравюр. Наталья Федоровна Нарышкина

начала в Петербурге хлопоты о приеме Айвазовского в Академию художеств.

Более того, она считала, что Айвазовского, как обладающего исключительным

дарованием, необходимо отправить для обучения живописи в Рим. Нарышкина

отослала в Академию художеств прошение об этом вместе с рисунками юного

художника, и вскоре получила ответ от президента Академии о том, что

«молодой Гайвазовский, судя по рисункам его, имеет чрезвычайное

расположение к композиции, но, так как он, находясь в Крыму, не мог быть

так основательно подготовлен в рисовании и живописи», ему необходимо пройти

полное обучение в Российской Академии художеств. И как особая милость было

назначено принять Айвазовского в Академию на казенный счет, а также на

казенный счет привезти его из Крыма в Петербург.

Дорога из Симферополя в северную столицу была долгой,

продолжалась несколько недель. Миновали ковыльные степи, пыльные дороги,

малые и большие города, остановились ненадолго в Москве и наконец 21

августа 1833 года приехали в Петербург. Широкую Неву, торжественные ряды

дворцов на ее берегах, прямые проспекты улиц, переменчивое небо с холодными

облаками – вот что увидел юноша после долгой утомительной дороги. Как это

было не похоже на его маленькую и такую далекую Феодосию. Через два дня он

с волнением вступил под высокие своды Академии.

Начиналась новая жизнь. День был определен жестким академическим

расписанием. Воспитанники Академии поднимались в пять часов утра, затем

следовали непременная утренняя молитва, завтрак, и в семь начинались

занятия в классах. Сначала – общеобразовательные предметы и теория

живописи, а с двенадцати до трех ученики рисовали красками. После короткого

перерыва снова классные занятия. Вечером при свечах – занятия рисунком. В

девять часов все обязаны быть в спальнях. Возможно, этот утомительный в

своем однообразии ритм мог показаться невыносимым, если бы он не был

наполнен истинным творчеством, радостью ежедневных открытий.

Айвазовский был определен в класс профессора Максима Воробьева,

главным интересом которого была пейзажная живопись. Человек просвещенный,

разнообразных и широких интересов, Воробьев любил поэзию, музыку, неплохо

играл на скрипке, что, возможно, еще больше сблизило ученика и учителя. В

доме профессора нередко собирались его академические питомцы, и здесь в

непринужденной обстановке продолжались разговоры об искусстве, споры,

рассказы учителя о его учениках и сотоварищах по Академии художеств.

Русская пейзажная живопись к началу XIX века только начинала определяться

как равноправный жанр в иерархии других живописных жанров. Академия на

первое и главное место всегда ставила исторический род живописи. Портрет,

пейзаж, картины на бытовую тему считались низким занятием для художника. И

тем не менее среди русских пейзажистов уже были выдающиеся мастера,

искусством своим пролагавшие дорогу для дальнейших успехов этого жанра.

Декоративные пейзажные панно Семена Щедрина с изображением парков

Павловска, Гатчины, Петергофа украшали дворцы Петербурга. Городские пейзажи

учителя Воробьева, Федора Алексеева и поныне доставляют радость узнавания

замечательных видов Москвы, Нижнего Новгорода, царственного Петербурга.

Пейзажи Италии писал и Федор Матвеев. Михаил Иванов прославил свое имя

изображением «достопримечательных мест» России, Кавказа и Крыма. Под его

началом учился один из тончайших мастеров пейзажной живописи Сильвестр

Щедрин, легенда Академии художеств тех лет, умевший передать живой трепет

воздуха, текучую влажность воды, пленительную свежесть итальянской природы,

где он работал после окончания Академии.

Воробьев не только увлекал своих учеников рассказами о мастерстве

и особенностях живописи своих учителей и предшественников, но он мог зажечь

воображение юных художников искренним восторгом перед красотой природы. Он

учил их любить и понимать природу, чувствовать ее состояние. Сам он мог

писать, кажется, все: панорамы виденных в путешествии городов, военные

парады, ночную Неву, морские баталии и пейзажи.

Склонность Айвазовского к изображению моря проявилось очень рано,

ее поддерживал и развивал старый профессор. Немало значило для Айвазовского

знакомство с картинами классических мастеров в собрании Императорского

Эрмитажа. Он копировал морские пейзажи француза Клода Лоррена, голландских

живописцев XVII столетия, славившихся своими изображениями моря, кораблей,

прибрежной жизни голландских городов. Живописцы Голландии считаются

основоположниками маринистического жанра.

Не меньшее значение, чем профессиональные уроки живописи, имели

для Айвазовского знакомства, которые начали складываться в первые же годы

его жизни в столице. В доме Воробьева Айвазовский познакомился с поэтом

Василием Жуковским, баснописцем Иваном Крыловым, с тонким ценителем

искусства, меценатом, прекрасным виолончелистом Матвеем Виельгорским,

художником Александром Орловским, Алексеем Томиловым. Умный, широко

образованный человек, Томилов был страстным коллекционером. В его

петербургском доме были собраны картины русских и европейских художников,

он владел богатейшей коллекцией офортов Рембрандта. В совсем юном

Айвазовском Томилов угадал незаурядное дарование и много способствовал его

развитию. Художник стал частым гостем в доме Томилова. По его совету

Айвазовский копировал пейзажи Сильвестра Щедрина, настойчиво постигая его

живописную манеру. Позже в Италии он будет писать свои картины в тех же

местах, где работал Щедрин.

Лето 1834 года художник провел в имении Томилова Успенское на

реке Волхов. Непривычные для южанина северные белые ночи, серебристая

прозрачность воздуха, неяркая зелень, стального цвета вода северной реки –

все это внимательно наблюдал и впитывал глаз художника, сопоставлял с

такими, казалось, далекими воспоминаниями о феодосийской жизни и природе.

Неожиданное событие едва не изменило течение жизни Айвазовского.

В начале 1835 года по приглашению Николая I в Петербург для выполнения

высочайших заказов приехал модный французский маринист Филипп Таннер.

Академический ученик Айвазовский был определен ему в помощь. Поначалу все

шло хорошо. Айвазовский внимательно постигал тайны мастерства известного

французского живописца, которые тот, в свою очередь, перенял у великого

английского мастера Уильяма Тёрнера. Способный ученик быстро усвоил приемы

парижского маэстро и, не желая быть у него подручным, но, стремясь к

собственному творчеству, написал к академической выставке картину Этюд

воздуха над морем. Показанная на выставке, она вызвала всеобщее одобрение,

любопытство, восхищение мастерством молодого академиста. Айвазовский

получил за нее от Академии художеств серебряную медаль, что чуть не стало

концом его так блестяще начавшейся художественной карьеры. Оскорбленный

независимым поведением своего помощника Таннер пожаловался на него

императору, который не терпе6л нарушений субординации и повелел все картины

Айвазовского с выставки немедленно снять. На начинающего художника

обрушился императорский гнев. Потребовалось заступничество Жуковского,

Крылова, профессоров Академии, чтобы утихомирить царскую немилость. Вскоре

и сам Таннер, прибывший в Петербург «на ловлю счастья и чинов», отвергнутый

художниками и двором, бесславно покинул Россию.

Важным этапом в развитии дарования Айвазовского стало его

плавание летом 1836 года с кораблями Балтийского флота по Финскому заливу и

Балтийскому морю. Плавание в течение двух месяцев в северных широтах

обогатило, расширило представления начинающего мариниста об изменчивой

морской стихии. Пройдет совсем немного лет, и он увидит и испытает на себе

не только ласковый шум Эгейского, Адриатического и Средиземного морей, но и

могучее дыхание Атлантики и Тихого океана. Морская стихия навсегда

завладела воображением художника, стала единственной и главной темой его

творчества. Уже в первых картинах Айвазовского учителя и зрители увидели

неординарность дарования. В самых ранних его работах Вид на взморье в

окрестностях Петербурга и Большой рейд в Кронштадте поражало мастерство, с

каким написаны вода, морская пена на гребнях волн, северное небо с несомыми

ветром белыми облаками. Хотя в картинах есть еще оглядка на старых

голландских маринистов, но в них же выражена зоркая наблюдательность,

пытливость молодого художника, внимательно постигающего особенности

северной природы.

Годы учебы были наполнены каждодневным неустанным трудом,

радостью творчества, счастьем знакомства с людьми, память о которых пройдет

через всю жизнь. Такой оказалась встреча, хоть и мимолетная, С Пушкиным.

Она произошла на академической выставке в сентябре 1836 года, за несколько

месяцев до гибели поэта. Айвазовский помнил каждую деталь разговора, каждый

вопрос поэта, обращенный к нему, выражение его лица, его смех, одежду

Наталии Николаевны. Это знакомство осенило собою всю жизнь художника, и

многое потом в своем творчестве он проверял возможной реакцией великого

поэта, соразмеряя свои впечатления, создаваемые образы природы с высокой

пушкинской поэзией, которая всегда жила в душе художника. «С тех пор и без

того любимый мною поэт сделался предметом моих дум, вдохновения и длинных

бесед и рассказов о нем», - вспоминал Айвазовский на склоне лет.

О картинах Айвазовского представленных на академической выставке

1836 года, живо и доброжелательно отозвалась художественная критика. Нестор

Кукольник, выпускавший Художественную газету, писал: «Две картины

Айвазовского, изображающие пароход, идущий в Кронштадт, и голландский

корабль в открытом море, говорят без околичности, что талант художника

поведет его далеко. Изучение натуры откроет ему другие сокровища, о которых

теперь талант только догадывается. Произведения Айвазовского теперь

поражают, кидаются в глаза. Признаемся, мы ожидаем, что они вскоре не будут

так эффективны, но глубоко западут в душу зрителя и надолго заведут

хозяйство на дне ее». Эти слова были добрым напутствием начинающему

художнику.

Нестор Кукольник не раз заинтересованно писал о картинах

Айвазовского, следил за его успехами и предостерегал от увлечения излишней

внешней эффективностью. А вскоре художник и лично познакомился со своим

первым критиком, а главное, с кругом тех людей, что собирались в оме

братьев Нестора и Платона Кукольников или у Карла Брюллова, «великого

Карла», только что вернувшегося из Италии, увенчанного славой, обожаемого

молодыми живописцами. Здесь собирались актеры, художники, певцы,

литераторы. Глинка чаровал игрой на фортепиано и пением, художник Яненко

смешил своим балагурством, Платон Кукольник играл на ск5рипке, Нестор

импровизировал стихи, пел своим могучим басом великий певец Петров,

приходил актер Каратыгин с неисчерпаемым запасом каламбуров. «Вечером мы

сходились, тут шли россказни, - читаем в записках Глинки. – Иногда ужинали,

и тогда это был праздник не от яств и вина (нам не на что было лакомиться),

но от разнообразной оживленной беседы». На одном из таких вечеров

Айвазовский исполнил на скрипке несколько мелодий, слышанных им в Крыму.

Напевы понравились Глинке. Он воспользовался ими в опере Руслан и Людмила,

над которой в то время работал. «Впоследствии два из них я употребил в

лезгинке, а третий – для анданте в сцене Ратмира в 3-м акте Руслана и

Людмилы», свидетельствовал сам композитор.

Но вот закончена Академия художеств. Как лучший выпускник 1837

года Айвазовский получил за свои успехи большую золотую медаль, дававшую

право на шесть лет уехать за границу в качестве академического пенсионера и

совершенствовать там живописное мастерство. Прежде чем отправиться в

Италию, куда обычно уезжали художники, Айвазовский на два года уехал в

Феодосию, где не был целых пять лет.

Вернувшись в родной город, он с упоением начал работать над

пейзажами, главной темой который оставалось море. Он умел бесконечно

разнообразить сюжеты своих марин: то это ночь на южном берегу, то буря у

генуэзских развалин, то вид Севастополя с военными кораблями, и, наконец,

вид Феодосии, любовно изображенной художником почти с топографической

точностью. В картине хорошо узнаваемы характерные очертания гор, башня

Константина у самого берега и дом губернатора. Воодушевленный встречей с

родными краями, Айвазовский писал в Петербург Томилову: «Сколько перемены в

моих понятиях о природе, сколько новых прелестей добился и сколько

предстоит впереди».

Серьезной школой для него стало участие под руководством генерала

Николая Раевского, сына героя 1812 года, командовавшего Кавказской

береговой линией, в боевых операциях у берегов Мингрелии. Айвазовский

принял участие в десанте, высаженном в районе Субаши (Лазаревская). Картину

Десант в Субаши он написал сразу, вернувшись в Феодосию. Она стала первым в

его творчестве изображением морской батальной сцены. В этой операции

принимали участие служившие на Кавказе рядовыми бывшие декабристы Михаил

Нарышкин, Александр Одоевский, Николай Лорер. Художник сблизился с ними «и

с большим удовольствием, - вспоминал он позже, - беседовал с этими

высокообразованными людьми». Здесь можно заметить, что принявшая большое

участие в судьбе Айвазовского Наталья Нарышкина была в родстве с кавказским

знакомым художника Михаилом Нарышкиным. Когда же художник оказался в

Италии, там судьба свела его с родственницей другого декабриста –

Александра Лорера. В ее альбоме он оставил десятки своих рисунков. Среди

новых кавказских друзей художника был брат Пушкина Левушка. Знакомство с

ним было окрашено для Айвазовского памятью о недавней встрече с великим

поэтом. Два года самостоятельной работы в Крыму, без оглядок на авторитеты,

без понуждений к обязательным академическим заданиям много значили в

творческом развитии художника. За короткое время он написал более десяти

картин и отослал их в Академию в качестве отчета о своей работе.

Возвращаясь весной 1840 года в Петербург и прощаясь с родными

местами, Айвазовский написал одну из самых проникновенных своих картин –

Морской берег. Быть может, в стоящем на берегу одиноком путнике, который

смотрит на волнующееся море, на бороздящие волны корабли, небо с нависшими

над водой облаками, художник мыслил себя? Когда он вернется сюда, когда

увидит эти берега, такое родное и любимое Черное море?

В Италии

Летом 1840 года вместе со своим академическим другом Василием

Штернбергом, замечательным художником, веселым человеком, Айвазовский

двинулся в путь. Дорога лежала в Италию, столицу художественного мира.

Классическое искусство Древнего Рима, великие мастера итальянского

Возрождения, прекрасная природа влекли туда художников со всей Европы.

Через Берлин, Дрезден, Вену, Триест Айвазовский и Штернберг приехали в

Италию. Первым городом, где художники сделали остановку, была Венеция. Она

покорила своей неповторимой красотой и очарованием. Большой канал с

величественными дворцами, переплетение малых каналов, на их скрещении –

уютные тихие площади, а сердце Венеции – площадь Святого Марка с прекрасным

собором. За площадью – знаменитая венецианская лагуна. Сколько бы не прошло

лет, Айвазовский будет памятью возвращаться к этому городу и в восхищении

воспевать в своих картинах его волшебную красоту.

Художник воссоздал на своих полотнах недвижные, словно уснувшие,

воды лагуны, в которых отражаются, удваиваясь, совершенные в своей

архитектурной красоте венецианские дворцы, кампанилы и самые обычные

строения. Неслышно скользят по тихой воде гондолы, непременная примета

венецианской жизни. От прозрачного неба, тихой воды, медленного движения

гондол веет покоем, гармонией, идиллией природы и жизни.

В Венеции, в армянском монастыре Святого Лазаря уже много лет жил

старший брат Айвазовского – Габриэл. Он принял монашество и жизнь свою

посвятил ученым занятиям богословием, языками и переводами, став крупным

ученым-теологом. Братья встретились после многих лет разлуки. Художник

некоторое время жил в монастыре. Монахи поселили Айвазовского в келье,

которую когда-то занимал великий Байрон. Английский поэт был настолько

увлечен людьми и обстановкой монастыря, что начал изучать армянский язык и

даже издал англо-армянский словарь. Айвазовский на склоне лет написал

картину, изображающую Байрона среди монахов армянского монастыря. С братом

у Айвазовского никогда не прерывалась связь. В знак расположения и

благодарности художник посвятил монастырю одну из картин, написанных в

Венеции.

За несколько первых месяцев жизни в Италии Айвазовский побывал,

кроме Венеции, во Флоренции, которая встретила его величественными

соборами, прекрасными коллекциями картин великих мастеров Возрождения в

галереях Уффици и Питти. Художник объехал все Неаполитанское побережье,

работал в Сорренто, Амальфи, Вико; в самом Неаполе ему не терпелось ощутить

особенность ландшафта, увидеть прибрежные пейзажи, побывать в тех местах,

где работал любимый и высокочтимый им Сильвестр Щедрин.

Двигаясь по дорогам Италии, он всматривался в синеву неба, ясный

рисунок холмов Тосканы, плоские кроны горделивых пиний, чутко улавливая

богатое разнообразие оттенков утреннего, полуденного или вечернего неба.

Память художника фиксировала, как огненный шар солнца медленно опускался в

море, и тогда на зыби волн начинали играть причудливые оттенки золотого

цвета. Эти первые впечатления, пополняясь новыми, возрождались на холстах

под его кистью.

Рим потряс Айвазовского. «Я видел творения Рафаэля и

Микеланджело, видел Колизей, церкви Петра и Павла. Смотря на произведения

гениев и громады, чувствуешь свое ничтожество! Здесь день стоит года», -

писал он в Петербург о своих первых впечатлениях от Вечного города. «Я, как

пчела, сосу мед из цветника, чтобы принести благодарную дань царю и матушке

России», - заканчивал он свое письмо.

Обосновавшись в Риме, Айвазовский часто встречался с Николаем

Васильевичем Гоголем, с которым познакомился в Венеции, они вместе

совершили поездку во Флоренцию. Осторожный на новые знакомства Гоголь

быстро сошелся с Айвазовским. «Низенький, худощавый с весьма длинным

заостренным носом, с прядью белокурых волос, часто падавших на маленькие

прищуренные глазки, Гоголь выкупал эту неприглядную внешность любезностью,

неистощимою веселостью и проблесками своего нескончаемого юмора, которыми

искрилась его беседа в приятельском кругу», - таким увидел художник

знаменитого писателя. Судьба была щедра к Айвазовскому на интересные

встречи, знакомства и дружбу. Вечерами он часто бывал в маленькой квартирке

Гоголя, которую тот называл «моя келья». Туда приходил друг Гоголя,

художник Александр Иванов, погруженный в работу над своей картиной Явление

Христа народу. Здесь бывали писатели Иван Панаев, Василий Боткин, многие

художники. Душой этого кружка был Гоголь, которого все любили. О близости

художника и писателя свидетельствует эпизод с портретом Гоголя, исполненный

Александром Ивановым, который Гоголь выпросил у Иванова, чтобы подарить

Айвазовскому.

Работал Айвазовский с упоением и очень быстро, испытывая

наслаждение от процесса творчества, от того, как возникают под кистью из

бесформенных поначалу мазков облака, воздух, линия берега, движение волн.

За несколько первых месяцев жизни в Италии в 1840 году Айвазовский написал

тринадцать больших картин. В следующем – семь, еще через год – двадцать. В

их число не входят работы небольших размеров, альбомы рисунков, набросков,

которые художник делал постоянно, находясь в дороге, за дружеской беседой

или размышляя над новым сюжетом для большого холста.

Здесь, в Италии, окончательно сложился метод работы Айвазовского.

Он был очень индивидуален, ни на кого не похож. «Когда я уезжал в Италию, -

рассказывал художник, - мне твердили все в виде напутствия – с натуры, с

натуры пишите!.. живя в Сорренто, я принялся писать вид с натуры с того

самого места, с которого в былые годы писал С. Щедрин… писал я ровно три

недели. Затем точно также написал вид в Амальфи. В Вико написал две картины

по памяти. Закат и восход солнца. Выставил все – и что же оказалось – все

внимание публики было обращено на фантазии, а эти проходили мимо – как

давно знакомые». Для себя Айвазовский раз и навсегда сделал вывод, что

особенности его восприятия природы, зрительной памяти, воображения,

наконец, темперамента не совмещаются с характером работы на натуре. Он не

мог сидеть с мольбертом и кистями у берега моря и, часами наблюдая

изменчивость освещения, движение волн, кропотливо переносить это на холст.

Его феноменальная память удерживала множественные состояния атмосферы,

эффектные, единственные в своем роде мгновения жизни природы, а

выработанная годами, отточенная техника, филигранное профессиональное

мастерство позволяли безошибочно и убедительно воспроизводить созданную

воображением картину природы.

Айвазовский выработал свою теорию. Он был убежден, что «движение

живых стихий неуловимо для кисти: писать молнию, порыв ветра, всплеск волн

– немыслимо с натуры. Для этого художник должен запомнить их, и с этими

случайностями, равно как и эффектами света и теней, составлять сою

картину». Способ его работы был очень индивидуален. Он начинал писать

картину с изображения неба или, как он любил говорить, - воздуха. И как бы

ни был велик холст, он заканчивал эту часть картины в один сеанс, не отходя

от холста иногда по двенадцать часов кряду. Этим достигалось ощущение

особого единства цвета, воздушной атмосферы, убедительности и правдивости в

ее передаче.

В мастерской художника обычно стояло несколько картин –

законченных и только начатых. Но завершенные работы не задерживались долго,

на них всегда имелись покупатели. Известность Айвазовского быстро росла. На

одной из выставок в Риме он экспонировал несколько своих картин, о которых

с восторгом писали итальянские газеты, открывая новое имя русского

художника.

Многие его картины, изображающие восходы, закаты, лунные ночи,

морские бризы, написаны, кажется, с непринужденной, покоряющей легкостью.

Они воспринимаются как музыкальные или стихотворные импровизации. В начале

XIX столетия в поэзии и в музыке сложилась традиция публичной импровизации.

Ею увлекался Адам Мицкевич, непревзойденным и тончайшим мастером ее был

Фредерик Шопен. Айвазовский слышал легкие музыкальные фантазии Глинки. В

художественных салонах Петербурга, Москвы, европейских столиц звучали

музыкальные и поэтические импровизации. В них привлекала видимая легкость и

одновременно таинственность рождения в присутствии зрителей или слушателей

законченного произведения. Но за этим стоял высокий профессионализм.

В популярности, разрастающейся славе Айвазовского, быстроте, с

которой возникали все новые и новые закаты, восходы, лунные ночи, таилась

большая опасность – стать просто модным художником, писать, учитывая лишь

невзыскательный вкус публики, ожидавшей того, что для нее привычно, что

легко воспринимается и ласкает глаз. В сотнях, а потом и тысячах картин,

созданных Айвазовским, конечно, не все равно значимо, не всегда быстрота

работы шла на пользу картине. От возможной облегченности и поверхности в

творчестве, от излишней доверчивости похвале Айвазовского предупреждал

своими советами его петербургский друг и доброжелатель Томилов, когда писал

ему о том, что, как детей можно закормить насмерть, так и дарование можно

захвалить насмерть. Художник будет продолжать писать, «но не работать,

почитая себя гением, а то дарованию его - конец». Испытание славой – самое

тяжелое испытание. Если художник выдерживает, преодолевает его, значит,

правду, истину в искусстве он ценит выше, чем себя.

Айвазовского всегда спасала его искренняя, безграничная любовь к

искусству, феноменальная трудоспособность, неподдельность чувств, которые

выражались в его созданиях. Не случайно поэтому картины его вызывали

восхищение не только публики, но и профессионалов-художников и истинных

знатоков и ценителей искусства. Свое изумление искусством Айвазовского

выразил известный английский художник-маринист Уильям Тёрнер, живший

в 1842 году в Риме. Шестидесятилетний мастер сочинил на итальянском языке

восхищенные стихи по поводу картины Неаполитанский залив лунной ночью: «На

картине твоей вижу луну с ее золотом и серебром, стоящую над морем, в нем

отражающуюся. Поверхность моря, на которую легкий ветерок нагоняет

трепетную зыбь, кажется полем искорок… Прости мне, великий художник, если я

ошибся, приняв картину за действительность, но работа твоя очаровала меня,

и восторг овладел мною. Искусство твое вечно и могущественно, потому что

тебя вдохновляет гений».

Более спокойными и сдержанными, а потому, возможно, и более

весомыми кажутся слова великого художника и великого труженика в искусстве

Александра Иванова. В письме к родным из Рима он написал: «Айвазовский

человек с талантом. Воду никто так хорошо здесь не пишет. Айвазовский

работает скоро, но хорошо, он исключительно занимается морскими видами, и

так как в этом роде нет здесь художников, то его заславили и захвалили».

Вдумчиво и трезво оценивал Айвазовский свою популярность: «Скажу

о главном, - писал он Томилову, - все эти успехи в свете – вздор, меня они

минутно радуют и только, а главное мое счастье – это успех в

усовершенствовании, что первая цель у меня». Анализируя характер своей

живописи, манеру свои успехи, он тогда же говорил: «Теперь я оставил все

эти утрированные краски, но между тем нужно было тоже их пройти, чтоб

сохранить в будущих картинах приятную силу красок и эффектов, что весьма

важная статья в морской живописи».

С удовольствием работая над разнообразием морских пейзажей,

стремясь не повторяться в их сюжетах, Айвазовский всякий раз искал новых

оттенков освещения морской воды или облаков, состояния атмосферы. Но он

стремился найти и свою, новую тему в пейзаже, свойственную только ему.

Такой картиной стала большая композиция которую художник назвал Хаос. Она

изображает движение необузданной первозданной стихии, которую озаряет

комета, являя собою создателя стихий – неба, земли, воды. За основу идеи

картины Айвазовский взял слова из книги Бытия: «Земля же была безвидна и

пуста и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водою». Картина привлекла

внимание Папы Григория XVI. Он приобрел ее для Ватикана и наградил

художника золотой медалью. Гоголь с веселой шуткой поздравил Айвазовского:

«Исполать тебе, Ваня! Пришел ты, меленький человек с берегов Невы в Рим и

сразу поднял Хаос в Ватикане».

Казалось бы, такой шумный успех, признание, слава, которые

сопровождали почти каждое новое произведение Айвазовского, могли создать

атмосферу сплошного праздника, богемности, рассеянной жизни. Но натура

художника не принимала подобного стиля жизни. И от пьянящих увлечений его

тоже спасал главный, и пожалуй, единственный интерес – его творчество,

которому было подчинено все. Первоначальные материальные затруднения –

половину скромного содержания, что он получал от Академии художеств,

Айвазовский отсылал матушке в Феодосию – вскоре закончились. Продажа картин

приносила достаточное и уверенное обеспечение. Это давало возможность

художнику много путешествовать. Он предпринял поездку в Испанию, на Мальту,

посетил Англию, Францию, Швейцарию, Германию, Голландию. Его влекли места,

где он мог пополнить свои впечатления, связанные с морем, традициями

маринистической живописи, накопить новый опыт. Айвазовский не упускал

возможности выставлять свои картины в европейских городах.

На каждой выставке ему сопутствовал успех. Один из

соотечественников записывал в своем дневнике впечатления от картин

Айвазовского на римской выставке: «С каким восторгом говорили мы это «наш»

в Риме, с какой гордостью смотрели мы на слово Russo, написанное под его

картинами». Курьезные отзывы появились неожиданно в берлинских газетах.

Мастерство в передаче воды, тончайших световых эффектов вызывало такое

изумление, что критики решили – очевидно, русский художник глухонемой.

Только при недостатке слуха и речи может так остро развиться зрение.

За выставленные в Лувре картины Айвазовский был награжден золотой

медалью. Парижские газеты писали, что при таком успехе, который имеет

русский живописец в Европе, он вряд ли захочет вернуться в Россию. Но

именно эти предположения ускорили возвращение Айвазовского в Петербург.

«Это побудило мня сократить время пребывания моего за границей на два года,

- объяснял он причину своего возвращения в Россию и продолжал – Рим,

Неаполь, Венеция, Париж, Лондон, Амстердам удостоили меня самыми лестными

поощрениями, и внутренне я не мог не гордиться моими успехами в чужих

краях, предвкушая сочувственный прием на родине».

К 27 годам он стал членом Петербургской, Римской и Амстердамской

Академии художеств.

Художник Главного Морского штаба

В середине лета 1844 года завершилось четырехлетнее пребывание

Айвазовского в Европе. Он вернулся на родину, увенчанный признанием,

европейской славой. Друзья художника с радостью отмечали его возвращение.

Академия художеств в сентябре удостоила своего бывшего ученика званием

академика, а через несколько дней последовало распоряжение Министерства

Императорского двора о причислении его к этому ведомству со званием

живописца Главного Морского штаба «с правом носить мундир Морского

Министерства и с тем, чтобы звание сие считалось почетным без производства

денежного содержания».

В истории отечественного искусства подобное причисление художника

к высшему Морскому ведомству было первым. Оно свидетельствовало о признании

исключительных заслуг молодого живописца в столь специфической области

живописи, как изображение событий, связанных с военно-морской историей. Оно

свидетельствовало и о большой заинтересованности в том, чтобы художник и в

дальнейшем искусством своим прославлял историю российского флота. В этом

интересы художника и Морского министерства во многом совпадали.

Художник любил и умел писать корабли. Еще мальчиком он рисовал

безымянные парусники на случайных листах бумаги. Позже, в Петербурге,

будучи учеником Академии, он населял свои морские пейзажи большими и малыми

кораблями, военными бригами с наполненными ветром парусами. Он изображал

контрабандистов на шхунах, подплывавших к одиноким кораблям, или целые

флотилии, входившие в порт.

Впервые девятнадцатилетним юношей Айвазовский был официально

прикомандирован в качестве художника на корабли Балтийского флота в 1836

году. Великий князь Константин Николаевич, тогда еще ребенок, а в будущем

генерал-адмирал русского флота, со своим наставником Ф. П. Литке совершал

плавание для учебных практических занятий на военных кораблях по Финскому

заливу и Балтийскому морю. Это было первое знакомство молодого живописца с

русским военным флотом, начало его привязанности и творческой связи с

военными моряками. Он близко сошелся с замечательным талантливым человеком

адмиралом Литке, бывшим не только выдающимся мореплавателем, но и ученым-

географом. Общение с ним обогащало Айвазовского, вызывало желание не только

видеть, но понимать, узнавать суть явлений, выстраивать знания в логическую

цепь. Судьба не раз еще сведет знаменитого ученого-мореплавателя и

художника. В этом первом плавании Айвазовский узнал уклад жизни на боевых

суднах и в деталях познакомился с конструкцией парусных кораблей, со всей

сложной системой их управления.

Вновь с адмиралом Литке Айвазовский отправился в плавание

несколько лет спустя, в 1845 году, но уже в южные моря к берегам Турции,

Малой Азии, к островам Греческого архипелага. Экспедиция посетила Смирну,

Синоп, развалины Трои. Плавание оставило незабываемое впечатления. Они

легли на благоприятную почву. Двадцативосьмилетний художник с вполне

определившейся склонностью к изображению не столько повседневных явлений

жизни и состояний природы, сколько выходящих за пределы обыденного,

заключающих в себе нечто необычное, возвышенное, нашел в природе Востока и

архитектуре южных и восточных городов особенно привлекательные для себя

мотивы. Молодого мариниста привлекла красота Мраморного моря с его

недвижной поверхностью, необычным цветом воды, отчего оно и получило свое

название. Его поразила причудливая красота Константинополя, бухты Золотой

Рог. Развалины древней Трои будили воображение, погружали мысли в бездны

истории. Греческие острова, словно уснувшие корабли, каждый со своей

неповторимой формой и цветом, недвижно лежали в водах Средиземного моря.

Изрезанная линия берегов со множеством бухт, невысокие горы, покрытые

зеленью, вызывали в памяти и воображении древние мифы и не столь уж далекую

историю борьбы греческих патриотов за свободу своей земли.

Во время плавания Айвазовский не брался за кисти, но не выпускал

из рук карандаша, заполняя рисунками сотни альбомных листов. Остров Родос с

высокими береговыми башнями, берега Крита и Хиоса, земли Леванта, очертания

Константинополя, множество других рисунков прибрежных городов, легких

парусников на воде и, наконец, рисунков облаков, составляющих

фантастические небесные видения, - все эти художественные трофеи,

привезенные домой, имели самостоятельную художественную ценность. Но они же

ложились в основу картин, которые писались по возвращении, а затем и на

протяжении многих последующих лет.

В плавании художник вновь наблюдал повседневную корабельную

жизнь, тщательно изучал особенности конструкций парусных судов.

Не только в мирных и безмятежных морских экспедициях приходилось

Айвазовскому принимать участие. Когда в 1839 году в Крыму представилась

возможность вместе с пятнадцатью судами под управлением контр-адмирала

Корнилова быть участником военных маневров у берегов Кавказа, Айвазовский с

юношеским нетерпением ждал отплытия кораблей из Феодосийской бухты. «Вот

уже пароходы и флот стоят перед моими глазами для принятия войск,

послезавтра надеюсь увидеть то, чего не видел и может быть никогда в жизни

моей не увижу». Благодаря участию в этом походе он познакомился и сблизился

с великими русскими флотоводцами М. П. Лазаревым, В. А. Корниловым, П. С.

Нахимовым. Дружба с ними продолжалась десятки лет. О многих из их подвигов

он рассказывал в своих картинах.

Айвазовский наравне с солдатами принял участие в деле при Субаши,

высадившись в рядах атакующих на берег. «Все мое вооружение состояло из

пистолета и портфеля с бумагою и рисовальными принадлежностями», -

вспоминал художник. Корабли «Колхида» и «Силистрия», на которых плавал

Айвазовский, прославились через несколько лет во время Крымской войны.

Став художником Главного Морского штаба, Айвазовский получил

первый официальный заказ – исполнить виды Кронштадта, Ревеля, Петербурга со

стороны моря, крепостей Свеаборг и Гангут.

Художник и раньше с увлечением писал виды приморских городов. Его

альбомы полны топографически точных и художественно выразительных зарисовок

всех многочисленных портовых городов, где ему приходилось бывать. Эти

рисунки служили затем той памятной книжкой, которой пользовался художник

при работе над большими холстами. Подобные заказы на исполнение видов

приморских городов и российских портов Айвазовский получал неоднократно. В

серию таких картин входили и виды Севастополя, Одессы, Николаева, Керчи.

С особым удовольствие он писал Севастопольский рейд с красавцами

кораблями, торжественно входящими в бухту. Их четкие легкие силуэты,

красивый ажурный рисунок мачт воспроизведены в картине с абсолютной

точностью, что вовсе не делает картину скучным чертежом. Изображая Одессу

со стороны моря, художник написал ее освещенной лунным светом, и картина

наполнилась поэтическим настроением. Так, казалось бы, сухой официальный

заказ под рукой мастера преобразился в художественное произведение.

Когда же Айвазовский начал писать серию картин из истории великих

морских сражений российского флота, начиная с баталий Петра, то фантазия

художника, мастерство живописца соединились с совершенным знанием истории

сражений и с точностью воспроизведения на холсте всех особенностей

корабельной оснастки и «поведения» кораблей во время боя. С высоким

художественным мастерством и чутьем Айвазовский реконструировал морские

баталии XVIII века: Гангутское сражение, знаменитый бой в Хиосском проливе

и сражение при Чесме, состоявшееся в июне 1770 года. Победа при Чесме –

одна из самых славных страниц истории российского флота времен русско-

турецкой войны 1768-1774 годов. Турецкий флот, запертый русскими кораблями

Страницы: 1, 2